– Хорошо. Перевожу. «Не переживай» – это по-английски. «Все хорошо» – это по-немецки. Последняя фраза у тебя уже перевелась с финского, видишь – «все пройдет, моя девочка»…
Мамины глаза увлажнились.
– Господи… Я так и знала!.. Все пройдет… Значит, что-то не то с ним… Что-то плохое…
Я махнула рукой. Что за человек!
– Так, и что нам теперь делать? – Мама все вглядывалась в эти строчки, как будто надеялась прочитать там что-то еще.
– Я лично ничего не буду делать, мам. У него там какая-то налаженная жизнь. Если очень нужна помощь, скажет. Я думаю, в Финляндии все в полном порядке. Государственный социализм, причем давно. Помощь старикам оказывают. Нас там не ждали.
– Не скажи… – покачала головой мама. – Если человек после стольких лет молчания проявился…
– Да где он проявился, мам! Тебе случайно вышла в ленте его фотография!..
– Не случайно… – прошептала мама. – Такое случайно не бывает… Ты же знаешь…
– Ага… Виртуальная мистика…
Мама тем временем сфотографировала меня, себя, Робеспьера, полочку под потолком, где стоят мои и ее детские фотографии и фотографии ее погибших родителей, и, ничего не говоря, послала это дяде Коле.
– Мам, ну ты даешь, – развела я руками. – Ты вообще знаешь – кто он, что он, чем он занимался в последние пятнадцать лет? Может, он преступник… Или…
– Сашенька, ты иногда напоминаешь мне японского робота. В тебе есть всё, кроме души, – тихо ответила мне мама.
Если бы я была такой чувствительной, как она, я бы сегодня раз семь принималась плакать. И сейчас бы заплакала от маминых несправедливых слов. Но я лишь порезала палец и сделала страшное лицо Робеспьеру, он в ответ посмотрел на меня долгим взглядом, потом отвернулся и два раза пренебрежительно стукнул хвостом по мягкому стулу, на который недавно перебрался с холодного подоконника.
– Я не популярна в этом доме, – засмеялась я. – Зато я умею готовить яблочные пироги из наших беспородных яблок-паданок. Дешевый, экономичный и остроумный робот. Продай меня японцам как опытный образец.
Мама только отмахнулась. Она вернулась к своему компьютеру и, как я подозреваю, начала снова переписываться с дядей Колей от своего лица. Это ведь ее дядя, единственный живой родственник, который у мамы есть, кроме меня. Имеет право. Я вот папу же терплю. И вовсе не за то, что он меня кормит до восемнадцати лет. Я и дальше буду его терпеть, несмотря на то что он диссидент, анархист, либерал и не очень меня любит.
В дверь затрезвонили. Именно не позвонили, а стали нажимать на кнопку нашего мелодичного звонка так нервно, что мама подскочила на своем стуле, я еще раз саданула по пальцу острейшим ножом, который сама же и наточила вчера, а Робеспьер издал легкий негодующий звук.