Убрали зажимы в плечевом поясе, связанные, вероятно, с подготовкой к свадьбе. У меня в организме не хватало железа, исправили и это, добавив в мой рацион печень, шпинат и свеклу. Я начала заниматься лечебной физкультурой под руководством тренера, ко мне приходил психотерапевт. Врачи пытались выяснить, не связана ли потеря зрения с глубинными психологическими проблемами. Они предполагали, что слепота – плод моего воображения или скрытого желания, и даже не отметали версию того, что я очень талантливая актриса. Глупая попытка вылечить меня с помощью шока, сказав, что мои родные погибли в автокатастрофе, вызвала у меня только приступ ужаса и рыданий. Это не сработало, и мне было крайне неприятно. Я превратилась в жалкий ошметок человека, ущербный, несчастный и беспомощный.
Никаких парижских парков, Эйфелевой башни и каннских пляжей – только больничные палаты, МРТ, терапевты, офтальмологи и психоаналитики. Через три или четыре месяца я вернулась домой, по-прежнему ничего не видя и страдая от того, что никогда больше не смогу ничего прочитать, нарисовать, сфотографировать или даже просто выбрать, какую из наших с мужем фотографий повесить на стену в спальне.
Я была в такой глубокой депрессии, что мне прописали антидепрессанты. Шло время, в конце концов я привыкла сидеть в обществе пожилых дам, пить чай и вспоминать о прошлом. Старики часто обсуждают ушедшие счастливые дни, и эти разговоры я всегда поддерживала с искренним интересом. Я научилась «видеть» людей по голосам, по выбору слов, по тому, как они выражают эмоции – страстно или сдержанно. То, как они начинали и заканчивали свои истории, говорило мне об их чувствах по отношению к сказанному и позволяло представить то, что я не могла увидеть.
Круг моих друзей сузился, потому что я больше не могла участвовать в их веселых встречах. Я замечала жалость в их преувеличенно подробных описаниях происходящего вокруг. Поначалу я пыталась не отставать от них, но теперь я больше не могла смотреть кино, ходить по кофейням и ресторанам. Я не могла вместе со всеми обсуждать обработанные на компьютере фотографии – как было и как стало; читать стишки и шутки, которые они отправляли по WhatsApp, ходить по магазинам за платьями, украшениями и аксессуарами, в общем, заниматься всем тем, что мне так нравилось. Я была слепа. И точка. Я не могла увидеть то, что они описывали, и отчаянные мои попытки понять происходящее давались мне так же тяжело, как им – попытки объяснить.
Я чувствовала, что медленно увядаю. Все постепенно стали для меня чужими, кроме сестры и пары ближайших подруг. У меня остались только они и мама, которая была ко мне стала даже внимательней, чем это было необходимо, мама поддерживала меня. Конечно, она страдала и часто плакала, но понимала меня лучше всех. Она частенько нежно брала меня за руку и говорила, куда ступать, если на пути попадалось препятствие или лестница. Она кратко и ясно объясняла мне, почему в оживленной компании вдруг воцарилась тишина, или, наоборот, толпа зашумела громче обычного: «Лайла шутит»; «Фейерверк очень красивый»; «Детишки, идите сюда, поздоровайтесь со мной и тетей». Она была моим единственным утешением. Благодаря ей я не чувствовала себя ущербной. Она поддерживала меня, рассказывая о слепых, добившихся успеха, и даже научила меня читать шрифт Брайля.