Все встают. Жадно вглядываюсь в лица. Кто они? Вот эти четверо, например? Какие-то нелепые вечерние платья с большими декольте, туфли на высоченных каблуках. Всё это, конечно, смятое, затасканное. Какая-то «убогая роскошь наряда». Нушик приходит ко мне на помощь.
– Что ты, дурочка! Какие там «лёгкого поведения»? Все четверо – члены партии. Это гости Рудзутака. Все были арестованы у него в гостях, ужинали после театра, и туалеты театральные. Уже три месяца прошло, а передачу не разрешают. Я уж вон той, пожилой, вчера косынку подарила. Как говорится, хоть наготу прикрыть.
Все 39 человек одеваются быстро, боясь опоздать на оправку. В камере стоит приглушённый гул от всеобщих разговоров. Многие рассказывают соседкам свои сновидения.
– Почти все суеверными стали, – говорит Нушик. – Вон там, у окна, старуха. Каждое утро сны рассказывает и спрашивает, к чему бы. А вообще она профессор… А вон ту видишь? Ребёнок, правда? Ей 16 лет. Ниночка Луговская. Отец – эсер, сидел с 35-го, а сейчас всю семью взяли – мать и трёх девочек. Эта – младшая, ученица восьмого класса.
И вот все мы – со мной 39, из которых самой младшей 16, а самой старшей, старой большевичке Сыриной, 74 года, находимся в большой, не очень грязной уборной, тоже напоминающей вокзальную. Надо все успеть, в том числе и простирать бельё, что строго запрещено. Но приходится рисковать. Ведь большинству передачи не разрешают и люди обходятся единственной сменой белья.
За Ниночкой Луговской все ухаживают. Ей стирают штанишки, расчёсывают косички, ей дают дополнительные кусочки сахара. Её осыпают советами, как держаться со следователями.
Почти физически чувствую, как сердце корчится от боли, от пронзительной жалости к молодым и старикам. Катя Широкова или вот эта Ниночка, которая чуть постарше нашей Майки… Или Сырина… Почти на 20 лет старше мамы.
‹…› Счастье, что мне уже за тридцать! И несчастье, что ещё за тридцать только.
‹…› Я уже окрепла душевно, не сломаюсь, как эти тростиночки – Нина, Катя…»