И не будет книг на таких грубых досчатых полках, и чёрного шкафа в углу, и над Витиной кушеткой моей картины. Теперь я вижу, какая это картина светлая и ясная, и этим очень хорошая.
Не будет чёрных полок через всю комнату и букетов сухих осенних трав непонятного глубокого цвета, которые уж никогда не напишешь.
Всё это моя жизнь. И даже воспоминание о неповторимо-радостных вечерах сотрётся в памяти чёрного дома. О вечерах, которые давали мне жизнь и силы работать, и силы терпеть, терпеть горькую и часто постыдную жизнь, а теперь и бесполезную жизнь.
‹26 января 1975 г.›
Опять – светлая тёплая ночь. Но я устала. Работали дотемна в подвале над эскизами. Прочла вчерашнее. Неужели только одни воспоминания? Нет, не может быть! Не может быть! – всё бросить и перечеркнуть. Ведь ещё много сил. Я так хочу работать. Ради чего такое забвение? Ради страха.
Комок снежный всё растёт и растёт, скоро я не смогу его сдвинуть, и он меня раздавит. Надо пустить его вниз под горку и разбить. И побежать… И бежать лёгкими шагами на встречу с солнцем.
‹24 февраля 1975 г.›
Витя! Невыносимо! Сердце мое болит и разрывается.
Если бы ты думал обо мне больше, чем о себе, ты бы никогда так не пил. С раннего утра запил. Нашёл где-то одеколон и его пил.
Боже! Что же это? Ты говоришь, что заболел. Витя, надо лечиться. Зачем же лезть обратно в помойку? Ну как же это?
Может быть, ты и можешь повторять такие дни. А я, Витя, уже не могу. Я больной человек. Я не могу до самого инфаркта ждать твоих запоев.
Господи, один бог только видит, как я измучилась. Какими словами мне молиться тебе – сохранить нашу семью, а её можно сохранить, только если ты начнешь лечиться и бросишь пить.
Как я мечтала, что на новой квартире всё начнётся по-новому. Что мы не будем больше ругаться. Что не будет больше этого гнусного врага– вина.
Витя, врач тебе поможет, надо ему рассказать, как тебе бывает тяжело, как ты тяжело обижаешься и от этого заболеваешь. И всё надо рассказать, сейчас есть новые лекарства.
Витя, почему же так: я только приду в чувство, поправлюсь немного, начну делать что-то, и тут ты должен по какой-то невероятной, но повторяющейся судьбе – заболеть. Что? Я тебя раздражаю, привожу в бешенство?
Тебе больше нравится, если я полудохлая хожу, за всё цепляясь.
Витя, неужели я должна буду уйти, и ты не сможешь расстаться с вином?
Я просто, Витя, уйду, хоть мне и очень тяжело это. Если это не остановится, я погибну.
‹4 марта 1975 г.›
Ночь холодная, морозная. Я стою посередине пустой кухни, такой большой просторной кухни, и мне становится очень, очень грустно. Никогда больше не будет громкого неожиданного стука среди ночи. Никогда не звякнет засов. Никогда не будет этого длинного коридора. Никогда Л. не войдёт с шумом и гамом. Никогда я не потащу его на кухню, потому что В. спит, и в миг, быстрый как мгновенье, а долгий, как 16 лет, в мозгу вспыхивают случаи и встречи этого дома, а я стою, разбитая и несчастная, потому что больше этого никогда не будет.