Тебе, если хочешь стать человеком, можно только сказать всем и себе: я не пью. Не приниженно, а гордо. И мне сказать в первую очередь: «Поверь в меня, освободись от заботы, от напряжения, от ожидания. Не бойся – я пить не буду». Да ведь сказать и не обмануть! А то ведь алкоголиков ругаешь, а сам из прикрытия благополучия втихаря поддаёшь.
Витя, знай: убивать меня медленно можно, но приучить меня к своему пьянству нельзя, чтобы я «дурного ласкала и на себе таскала» и говорила: «Мой-то мужик хороший – не дерётся».
Какой-то бред. Очень, очень тяжело.
Может быть, ты действительно хочешь другой жизни, может быть, тебе нужная другая жена, как Фёдору Никитичу, ну тогда это надо решать без пьянства, не мучить друг друга. Может быть, ты не можешь со мной жить?
Разве не лучше мы стали жить? Разве не лучше ты стал работать?
И я начала опять работать.
А ты можешь всё сломать, всё разрушить, всё уничтожить.
Как же ты ко мне, Витя, плохо относишься!
Или уже ты ничего не понимаешь? Ведь ты же психически не больной, ты здоровый. Но пить тебе нельзя. Эх, Витя, Витя, как я хочу тебе добра.
Столько сил отдали лечению, столько терпения и всё разом как будто стол перевернули накрытый. Зачем, отчего, почему? Это какое-то вредительство или бред.
Витя, давай решать вместе, что же делать? Или антабус принимать? Или расставаться? Ну что-то решить надо? За что же меня обижать?
Плохой ты мужик, ненадёжный.
‹24 января 1975 г.›
Эта святая ночь за окном, когда небо лилово-жёлтое, оттого что покрылось низкой-низкой мглой.
Эта светлая ночь, когда приходит туман и ложится инеем на наш сад, и липы становятся всё светлее и завтра утром будут лохматыми и удивительными, как на картинах, – этого скоро ничего не будете; не будет этого низкого окна, и не будет сада с голыми ветками, по ночам такого ласкового, и не будет белых пустых дорожек, и не будет знакомых фигур, которые заворачивают к нам в подъезд, – этого ничего не будет.
Слишком долго жили мы в этом доме. Слишком много прекрасного было в нём. И не будет такой комнаты с двумя окнами, с картинами на стенах и таким уютным беспорядком и загруженностью, чего-то такого, что тянуло сюда живые души. Комната, которая полна нами, не только такими, как сейчас, но теми, прежними. Комната, в которой работали два неистовых человека и которая рассказывает об этом подвиге работы. И о многом, о многом рассказывает эта комната. Только я уж не успею написать, слишком мало осталось времени.
Весь январь прошёл в ожидании, я тосковала по ночам, и не догадывалась, что надо записать хотя бы то, что возможно вспомнить.