Дремлет черная кошка на крыше сарая.
Лужица ожиданья.
Ветер стихает.
«И снова будут шорохи дождя…»
И снова будут шорохи дождя
и силуэт в заплаканном окне,
и женщина другая, уходя,
вдруг обернется – память обо мне.
Помедлит на пороге: с кем, когда
уже случалось? Камушком с горы…
Как будто в незнакомых городах
идешь через знакомые дворы.
«Честное слово, там что-то еще происходит!..»
Честное слово, там что-то еще происходит!
Но, кроме солнца, заведомо неразличимо.
Нет перемены важней перемены погоды:
что мне обуть, если вдруг сапоги не починят?
Люди весной примитивней разбуженных почек:
тянутся книзу глазами, а небо-то – сверху!
В графике лиц узнаваем навязчивый почерк
Города – мастера сжатых домами проспектов.
Но под асфальтом чухонское дрогнет болото,
свеже-зеленою шкурой пустырь прорастает.
Что купола… Воробьиного хватит полета,
Чтобы увидеть – жизнь наступает!
«Не шепот сбивчивый, не пальцев лёт…»
Не шепот сбивчивый, не пальцев лёт.
Скорее, запах солнца в сгибе локтя.
Посвистывая в дудочку, бредет
беспечно память по дорожке ломкой.
Как девочка больная – то поет,
то плачет, то пугается до крика.
И силится понять, но не поймет,
что от нее хотят. И голубика
безумных глаз подернутых кругла.
А дудочка – отрывистей и дальше.
Глазами провожают до угла.
Потом не видно.
С табуретки даже.
О чем забыть? Так сразу и не вспомнить.
С дождя начну, пожалуй. Да, с дождя,
навязшего до яблочных оскомин
(плыл аромат антоновки из комнат),
мы свет не зажигали, приходя.
О чем еще? О гневе электрички,
Вспухавшем ярко-алой полосой
всё мимо дома с падающим криком,
как выдохом: «Домой хочу, домой!»
О еженощных бдениях под крышей,
о черной кошке, что сама пришла,
о тех словах, что на свету не слышим,
привычке – к ужину прибор поставить лишний,
о колченогой вздорности стола.
О том, как на пол падали предметы,
когда калитка принималась ныть,
как застывал в пути полунадетый
намокший плащ, как ворохом газетным
пытались печь немного протопить.
О голосах под гладким бересклетом,
о запахах, о пустоте дорог.
Как обещало что-то наше лето.
И не исполнило. И умерло в свой срок.
«То ли сигаретный привкус…»
То ли сигаретный привкус,
то ли о тебе память.
А луна торчит – фикус,
словно среди льдов Папанин.
На пол всё летит книжка.
Долго так летит, плавно.
Стрелочка часов ниже
уползла: рассветом поплавать.
Под землей бежит провод
телефонный (потрудись, ну-ка!)
Уголками губ тронуть
разбудившие рассвет звуки.
«Не звала гостей, хозяйка, ввечеру?..»
Не звала гостей, хозяйка, ввечеру?
А зачем ходила в воду глядеть?
В неразбуженном высоком бору
принималась песни странные петь?