и мак, алеющий, как скомканная рана,
в развалинах, у Рима на виду,
где не укусят Истины уста[6]:
рука туриста на их зуб – чиста.
Поводит клювом молча черепаха,
и глохнет вспышкой камера от страха;
турист заснять пытается века,
но не дрожит – никак! – его рука:
без трепета в античность не войти,
а по жаре – где трепета найти
(седых олив недвижная листва
уже до опыта, до осени мертва)?
Там гид толпе живописует термы,
нанизывая Рим на голый термин,
ленивый слух пасется вкруг пруда:
вода в жару милей, чем города;
из рук испить в отсутствие посуды
у первых христиан, среди теней…
И тень мелькнет, несчастная, Иуды,
и кто-то устремляется за ней…
Сок виноградный под смуглой стопой италийской
брызнет из круглого чана, и ягоды всхлипнут:
путь через лето и море до нёба неблизкий,
крошится время быстрей, чем античные плиты.
Были же грозди янтарно-прозрачные, сладко-,
были и терпкие синие, мелко-тугие…
Дни эти – ягоды – в памяти плотной закладка,
что ж открываешь все чаще страницы другие?
Зреет вино – праязык наш коснеющий общий,
нимфы на нем вне времен о любви лепетали…
Видно, другое привез плутоватый наш кормчий,
время пытаясь объехать по горизонтали.
«Опять прилипнет простенький мотив…»
Опять прилипнет простенький мотив,
ни подобрать к нему, ни вспомнить слов,
замрешь надолго, руки опустив,
как в поле средь травы болиголов.
Посмотришь сверху – дело есть у всех:
цветут пионы, трудятся шмели,
жуки неудержимо, словно смех,
ползут на солнце по коре земли.
Заполнит вечер жимолость. Вот-вот,
и аромат прольется через край,
а солнце прячет пышущий живот
за невысокий дровяной сарай.
Зачем в июнь без дела входишь ты?
Но жизнь страшит сильнее, чем всегда,
в отсутствие лукавой темноты
растянута, как в небе провода.
Ее избыток не перебороть.
Тугой июнь – как ярко и светло —
неловким жестом можно распороть,
и руки от отчаянья свело.
«Что может быть здесь веселее?..»
Что может быть здесь веселее?
Из окон в июле смотреть,
как дождик пускается злее,
ведро заполняя на треть,
пруды закидав пузырями
и вычернив землю с лихвой,
он соком зеленым зарядит
картошку с пожухлой ботвой,
воронам он даст передышку
от плотной, как перья, жары,
увядшие листья, как книжку,
раскроет в азарте игры.
Он тучею грохнет о тучу,
и кошка взовьется на шкаф.
Он пух обездвижит летучий
и вымочит грядки рукав.
Что может быть здесь веселее
в жару – в садоводстве, без дел,
где нет ни реки, ни аллеи,
где сад без дождя поредел?
Но тучи несутся на север
к прохладной далекой реке,
смущая хлопочущий сейнер,
а молнию держат в руке,
чтоб вольно грозою излиться.
Бранятся вовсю рыбаки
и тянут на мокрые лица