Территория Евы (Алферова) - страница 35

тебе Ростральные колонны розовели,

тебе чинился Лейтенанта Шмидта,

тобой используемый в общем редко, мост.

Тебе кружили яхты левым галсом,

тебе сверкали влажные тоннели,

тебе Мечети голубела митра

и Петропавловка вставала в полный рост.

А бедный гость – скупой венецианец,

любезный парижанин – кто угодно —

пытается под сводом белой ночи

на сцене сделать маленький шажок,

не вписываясь в твой чудесный танец,

проскакивая, как затакт, сам город,

и сфинксы щурят каменные очи,

сворачивая действо, как флажок.

Любовь не ходит по проспектам Петербурга —

по дачкам кукольным крадется, вдоль залива;

в песке с жестянками от выходных окурки

ее безумств сгорают торопливо.

Безумства строго рамками объяты:

три месяца, два года – счет конечен,

а дальше, несмотря на рамки даты,

одно и тоже: сплин[7], по-русски – печень.

Вредны для печени спектакли здешних ларов:

топить в вине любовные обмылки

нас классики учили в кулуарах,

остерегая от деяний пылких,

и ты, антракт в угаре пропуская,

очнешься у бескрайнего буфета.

Что делать с жизнью, если жизнь такая,

что белой ночью не хватает света?

Как Лиза, ты стояла над Канавкой,

ночь начиналась, а его все нету,

и сердце обращалось внутрь булавкой,

под мостиком предполагая Лету.

Через весну ты забывала тело,

но действо продолжалось шатко-валко:

спектакль все шел, хоть ты и не хотела,

кончалась вечность, словно зажигалка.

Ты за кулисами подслушивала в Праге,

неясный шепот посчитав за правду,

предполагая, что безмерно рада,

но радость отдавала вкусом браги.

И падала чугунная решетка,

и без врагов своих так было жутко,

что хуже этой невеселой шутки

лишь массовая пьяная чечетка.

И города меняя, как перчатки,

не смыть вовек следов водички невской,

добьешься лишь того, что выпить не с кем

и в слове «друг» находишь опечатки.

Я здесь. Не еду в Рим, Чикаго, Дели.

Я признаю бессмысленность потуги

сберечь любовь, укрыться от подруги.

Я здесь. Спектакль идет на самом деле.