Покуда – на то и хозяин —
Усердно продолжит лежать.
Агафья зазря не разбудит,
Позволит от пуза поспать.
Обломов смял белые… Будем
Локтями ту часть называть.
Агафья Матвевна до ночи —
Пружина внутри у ней, што ль? —
Кружит над котлами, хлопочет,
Но ею побрезговал Штольц.
– Зачем тебе пошлая баба? —
Обломова грубо спросил.
Ильич возражал как-то слабо.
Жена выбивалась из сил,
Чтоб гостя приветить любого,
Чтоб мужа вкусней накормить,
Заложит в ломбард дорогого
Белесого жемчуга нить,
Родит между делом ребенка,
И там поспевает, и тут.
Согласье семейное тонко,
Но белые локти цветут,
Мелькают над кофе с корицей,
Как крылья, прикроют детей…
Летят перелетные птицы,
Не хочется вылететь ей.
Пусть молодость свечкой сгорает —
Горелого нету блина,
Утешит тебя, обстирает,
И даст, не поморщась, вина.
Она – пусть завидует Ольга! —
Покойна, и счастье – внутри.
Читатель! Задумайся, сколько
Земля будет дуть пузыри?
Засуличи, цеткины, занды —
Куда уж тут – мир содержать?
В курсистках Европа по гланды,
И некому стало рожать.
Ну разве спасут азиатки
С локтями шафрана желтей.
Читай Гончарова в кроватке,
Над «негероиней» балдей!
Представь ее суп с потрошками,
Ее аккуратность и такт…
На чёрта пространство стежками
Нам Олек стегает? И так,
Пропали стыдливые ласки,
Варенья-соленья и щи.
Читатель, не бойся огласки,
Агафью Матвевну ищи!
А если умрешь, как Обломов, —
Прочел про Агафью, дружок?
И хлеб ей – не хлеб, а солома,
И жизнь ей – ни с чем пирожок.
Пульсирует вечность морзянкой,
Транслирует градом в окно:
Хозяйка, на то и хозяйка,
Что мир, или муж – ей одно.
Умер птенчик, дружок моей подружки…
Катулл
Любой поэт наш после сорока —
специалист в литературной смерти,
пускай упруга до сих пор строка…
Припомните свой возраст и поверьте.
По молодости тянется поэт
воробушка возлюбленной оплакать,
над сломанным цветком разводит слякоть;
а в зрелости – хоронит целый свет.
– Литература, – говорит, – мертва:
поэзия подернулась верлибром,
пожухла проза, как в октябрь листва,
и критика не тем разит калибром.
Мы – могикане, после нас – мертво,
а речь убога и ненормативна
настолько, что и говорить противно,
а слушать – так и вовсе озорство.
Литературы нет. Пора, пора!
Который век покоя перья просят. —
И носит на корабль и со двора
А. С. и Осю. И другого Осю.
Но колокол звенит почти как зуммер,
и траурным не делается креп,
покуда новый мальчик гонит рэп:
«Дружок моей подружки, птенчик умер…»