– В конце сороковых годов Зощенко и Ахматову преследовали. Немалую роль в этом сыграл и я.
Вот такое сложное чувство. Не разберешь, хвалится человек или все же ощущает неловкость.
Примерно в таком духе мог сказать о Шостаковиче Павел Иванович. Да, травили. Закоперщиками были люди позначительней, но и я находился невдалеке.
Вообще-то дело не в кабинете и даже не в этаже. Просто время не стоит на месте. В иные годы идешь на концерт с целью его дальнейшего изничтожения, а сейчас только из любопытства.
А еще для того, чтобы не забывали. Помнили, что Павел Иванович, как всегда, в первых рядах. Если кого-то заинтересует его мнение, он сразу все объяснит.
Разумеется, Апостолов не мог пропустить Четырнадцатой симфонии. Все-таки Шостакович. К тому же интересно понять, насколько тот прислушался к его критике.
Как Павел Иванович и предполагал, не обошлось без неожиданностей. Когда Баршай уже занял дирижерское место, композитора под руки вывели на сцену.
Дмитрию Дмитриевичу было уже трудно ходить. Он и прежде выглядел необычно хрупким, а теперь истончился до последней степени.
Всякое движение стало для него небезопасно. Когда кто-то к нему подходил, он всегда извинялся за то, что не может подняться.
Сейчас он сидя беседовал со зрительным залом. Правда, голос звучал твердо. Очевидно, к этому выступлению он готовился заранее.
– Когда я писал симфонию, то был уверен, что умираю. Я думал о том, как тяжело умирать с нечистой совестью. Всем людям с чистой совестью посвящаю свое сочинение.
Апостолов, конечно, немного приободрился. Если Шостакович сейчас говорил искренне, то он и с себя не снимал вины.
Потом вступил оркестр. Все какие-то выкрики и требования. Медные настаивали на своем, а скрипки изо всех сил старались их поддержать.
Обычная для композитора экзальтация. Сначала один музыкальный вал, потом другой… Чувствуешь себя кем-то вроде гребца, переплывающего море в шторм.
О победе искусства над действительностью
Апостолов не понимал, действительно ему нехорошо или так на него действует музыка. Но когда певица Мирошникова пропела: «Сегодня он умрет, любовник мой и брат», – он догадался, что это действительно смерть.
Сразу вспомнились слова Шостаковича. Значит, когда композитор писал свое сочинение, у него тоже покалывало слева и кружилась голова.
Было очевидно, что симфония не оставляет ему никаких надежд. «То пробил смерти час, – настаивала Мирошникова, – и нет пути назад».
Значит, сегодня. Да что сегодня! Прямо сейчас, не откладывая ни на мгновение то, что решило провидение.
И все же соглашаться так просто не хотелось. Возможности вступать в спор у него не было, но зато он мог выйти из зала.