– Что с ним? – спросил я Лариску.
– Не знаю! – закричала она. – И никто не знает. Лежит уже две недели, а врачи, блин… даже диагноз поставить не могут. Езжай, короче, и смотри сам. Он просил тебя! – И она бросила трубку.
Ничего себе, дела!
Ненавижу больницы.
* * *
Увидав Макса, я понял, чего так напугалась Лариска. И еще я понял: даже если врачи и обнаружат причину и начнут усиленно лечить заразу, если вообще существует от нее избавление, – все это будет уже напрасно.
Макс умирал. Это видно было по глазам. Глаза у него были какие-то… чужие, отстраненные. Глаза мертвеца, пялящиеся из могилы на мир людей как на что-то бесконечно далекое и давно забытое.
– Удивлен? – спросил умирающий. Голос Макса, напротив, совершенно не изменился. Только он странным образом не соответствовал внешности: казалось, Макс натянул на себя чью-то оболочку и говорил откуда-то со стороны, как актер-чревовещатель разговаривает на сцене, оживляя куклу.
Я не нашелся, что сказать, и только молча таращился на высохшее костлявое тело Макса, покрытое струпьями и язвами.
– Думаешь, я нариком заделался? – усмехнулся этот странный полутруп. – Нет, братишка. Со мной все в порядке. Ты ж знаешь: допинги – не мое. Всегда презирал допинги. Как говорится, кто не курит и не пьет – тот здоровеньким помрет. Вот я теперь помираю… И никто из этих, – он мотнул головой, указывая на пробегающих мимо по коридору каких-то бесцветных личностей в мятых и замусоленных белых халатах, – не знает почему.
Он помолчал. Подмигнул и, наклонившись ко мне, прошептал:
– А я знаю. Это расплата. Слушай, я должен кому-то все рассказать. Сам не знаю зачем. Но чувствую, что должен. Может, тогда… станет легче. Хоть немного.
Я посмотрел в его мертвые глаза с расширенными до предела зрачками так, что цвет радужки было не разобрать, и мне сделалось не по себе. Не может быть, чтоб он надеялся выжить оттого, что поведает мне какую-то свою историю. Но если нет – тогда зачем?
Какой-то холодок скользнул по моим лопаткам.
Но это ведь был Макс, мой двоюродный брат, с которым мы вместе строили шалаш в дедовой деревне, воровали яблоки у соседки, убегали от ее полоумного сынка, вооруженного самопальным пневматическим ружьем, и как-то на Новый год спасали из горящего сарая ощенившуюся суку…
Я сел рядом с Максом на его больничную койку, застланную серым бельем и шерстяным одеялом с чернильными штампами, и приготовился внимательно слушать.
– Ты помнишь, из-за чего мы развелись с Лариской? – кривя губы в ухмылке, спросил Макс. – Она все ныла, что я денег в дом мало приношу. В части довольствие платить перестали, полкан наш вертелся, как уж на сковородке: матрасы распродавал, солдатиков внаем огородникам поставлял, а денег все равно не хватало ни на что. Тем более что Лариска… Ну ты ее знаешь! Скромность и бережливость – это не про нее. Ей же надо, чтоб мужик деньги прямо лопатой греб, не меньше. Ныла, пилила, зудела… Я из-за нее на стенку лез.