В конце концов, он не предлагает ему ничего противозаконного. Почти ничего. Мурат согласился сразу, лишь чуть-чуть поторговавшись для приличия. Олег Евгеньевич не ожидал, что его так быстро возьмут в оборот, хорошо хоть этот полисмен сразу выдал ему то, что Мурат рассказал.
Версия с кольцом. Что ж, можно все отрицать – пусть спросят у Лиды.
Время идет, обвинить его не в чем, время работает на него, приближая день отъезда.
Какое, они сказали, сегодня число? Или они не говорили?.. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Отец любил эту фразу, и Олег запомнил ее совсем маленьким и очень удивился, наткнувшись на нее однажды в стихотворном сборнике.
Да, время идет, истерика оказалась даже кстати, сейчас можно изобразить успокоение под воздействием лекарства, и они от него отстанут. А он тем временем обдумает положение. Или лучше поспать? Пусть бы они вызвали Лиду, и она забрала бы его отсюда, а завтра или послезавтра он смог бы встать и, когда нужно, доехать до аэропорта и подняться по трапу.
Тогда он будет неуязвим.
Хорошо, что можно закрыть глаза и спрятаться от них. Вот врач что-то снова втолковывает полицейским, правильно, нельзя беспокоить человека в таком состоянии. Может, ему, и правда, повезло, что на его пути попался этот сумасшедший? Как говорится, нет худа без добра, или что-то про то, что хорошо кончается…
Ничего не кончается.
Он не сделал главного, не сделал ничего из того, что планировал, для чего приехал сюда, ничего, ничего не сделал! Осталось всего – сколько? – он даже не знал, сколько дней, а он теперь беспомощен и должен думать только о том, чтобы благополучно выбраться из страны.
Страны пребывания, как было написано на раздражающем его бюрократическом языке в договоре. Никто не несет никакой ответственности за его самостоятельно принятые решения и за их последствия.
Что же случилось?
Он так и не понял, что могло произойти, как он мог так… обдернуться?
Олег Евгеньевич невольно поймал себя на странном слове и, снова ощутив боль в затылке, в висках, во всей голове, попытался вспомнить, откуда оно взялось. Боль усилилась, слово не вспоминалось, от неприятных мыслей о невыполненном деле, которое он считал своим долгом и к которому так долго готовился, подступила тошнота.
Мучительная муть, смешанная с болью, страхом и непониманием, снова принялась за него, он судорожно сглотнул, пытаясь удержаться на поверхности, не погрузиться опять в кошмары снов, он пытался дышать, но даже это давалось с трудом. Кто-то делал что-то с его рукой, ему казалось, что он должен вырвать ее, иначе он расскажет этим людям то, чего рассказывать ни в коем случае нельзя, но пошевелить рукой он тоже не мог, она уже была не в его власти, и боль из головы на мгновение вдруг перелилась в эту руку, и что-то цветное и темное закрутилось перед глазами, и он падал, падал куда-то, удивляясь, что боль исчезла. Потом она вернулась, но не мучая, а успокаивая: я здесь, я твоя боль, ты жив, и только поэтому тебе больно, я есть, а когда человек мертв, то уже ничего нет.