Магазинщик встретил меня возгласом на русском:
– Здравствуйте! Водки нет, извините.
Я смутился:
– И слава богу, что нет. Я зашёл узнать, не намечается ли попутная машина. Вы наверняка в курсе.
– Конечно, в курсе, – подтвердил магазинщик. – Куда ехать изволите?
– В Душанбе… А вообще-то мне лишь бы на большую дорогу выбраться.
– Нет, извините, в ту сторону никто больше не ездит.
– Ну, а если пешком… Далеко идти придётся?
– Почему далеко?! – вскричал магазинщик. – Близко. Километра два. Или три. Может, пять. Только, извините, не выпускают.
– Кого не выпускают? – спросил я туповато.
– Всех не выпускают. – Он поманил меня к себе, перегнулся через прилавок и прошептал: – Зухуршо боится, что люди убегут.
– Меня выпустят, – сказал я самонадеянно.
– Конечно, выпустят, – согласился магазинщик.
Я вышел и пустился в путь, прикидывая, что до большака, вернее всего, километров десять. Быстрым шагом часа за полтора доберусь. За кишлаком дорогу стиснули с правой стороны скалы, слева – обрыв к реке, а путь преграждал самодельный шлагбаум – кривая жердь на двух сложенных из камней столбиках. Под скалой на домотканом коврике, расстеленном возле шлагбаумной стойки, располагались двое караульных. Один лежал, другой сидел и безо всякого интереса наблюдал за моим приближением. Я кивнул ему, огибая шлагбаум. Он крикнул вслед по-русски:
– Эй, куда идёшь?
Я приостановился:
– Уезжаю. Журналист из Москвы, брал интервью у Зухуршо. Удостоверение показать?
– Назад иди.
Пожав плечами, я двинулся дальше. Прошёл несколько шагов…
Меня догнали, схватили за плечо, развернули и сильно ударили кулаком в лицо. Молча, без слов. Это был тот, что сидел. Отступив на шаг, он неторопливо снял с плеча автомат, так же молча, передёрнул затвор. Не угрожал, нет. По невыразительной физиономии я видел, что он попросту пристрелит. Даже врать начальству не станет – уехал, мол, корреспондент. Скинет тело под обрыв, в реку, и вся недолга. За тем и поставлен, чтоб не выпускать. Всех. А чем журналист из Москвы лучше дехканина, задумавшего сбежать из ущелья?
В грудь мне упирался ствол древнего «калашникова», истёртый до состояния тускло блестящей железки. Караульный смотрел мне в глаза абсолютно равнодушно, но каким-то запредельным чутьём я понимал: если скажу хоть слово, сделаю хоть одно движение, посмотрю вызывающе или даже если у меня просто что-то дрогнет внутри, шевельнётся, пересекая несуществующую грань, – он выстрелит.
Дрожа от гнева, страха, возмущения, чувства бессилия, я поплёлся обратно. Караульный прошёл вперёд, бросил автомат на подстилку и присел рядом. На меня он более не обращал внимания. Его напарник возлежал в прежней позе, нимало не любопытствуя, что происходит окрест.