Колька вернулся минут через десять – ослепительно чистый, в белой, застегнутой под горло рубашке и до онемения пьяный. Посмотрел в кухню знакомым виноватым взглядом, лег на матрац в коридоре, натянул на голову одеяло и больше из-под него не показывался.
– В рожу-то хошь? – вновь спросила женщина, когда Шурик поднялся, собираясь уйти.
Оказалось, что видел он Кольку в последний раз. Пошел Колька с компанией купаться на реку, забрел по горло, нырнул, мелькнув задом, и не вынырнул. Говорили, был он трезвым.
* * *
В начале осени Дина сказала:
– Я беременна.
Она сказала это с грустной готовностью к новому повороту судьбы. Так говорила бабушка, что каникулы кончились и пора ехать в интернат.
– Тебе надо на работу…
Шурик молчал.
Когда забеременела та, прошлая жена, Ирочкина мама сказала ему – без рук, громко и почему-то строго: «Это радость, Саша! Боль-ша-я!»
С тех слов его отделили от Ирочки, спать велели на тахте в комнате, где принимали гостей и собирались по вечерам. «Чтоб не придавил», – объяснила теща. А он понял, что теперь их семейным счастьем уже не любуются, наступило что-то другое. Ирочкина мама на безупречном немом говорила ему: «Будущий отец, ты бы хоть раз догадался в магазин зайти после работы», – и смотрела с непонятной ему укоризной, потому что магазины никогда не были его обязанностью. Эти слова и взгляд повторялись несколько раз: сказав, теща вручала ему список продуктов для дочери, в котором обычно значились фрукты, творог, однажды «мелки ученические, как в школе, в коробочке».
Рождение ребенка он принял без каких-либо сильных чувств, наверное, потому что все время беременности жены и первые месяцы после родов ощущал себя человеком, которого не знают как пристроить к общей важной работе. Домашних обязанностей было и раньше немного, а теперь вовсе не стало – он видел только мелькающие лица родителей жены, лица воодушевленные, гордые. Хотя однажды теща показала ему, как надо пеленать младенца, но у Шурика вышло плохо, другой попытки ему не дали. Да он и сам не стремился к этому – другому – кукленку, некрасивому, постоянно разевающему рот, трясущему крохотными кулачками.
Только через год стали они смотреть друг на друга – тайком, когда оставались одни. Тот кукленок, с трудом удерживая голову, непомерно тяжелую для него, таращился пронзительно-голубыми глазами, и Шурик чувствовал что-то незнакомое, теплое, беззаботное…
Но минуты те случались нечасто, и жизнь его портилась с каждым днем – его уже совсем исключили из общего дела, каковым было счастье Ирочки.
А сейчас стояла перед ним Дина, которую он любил, и она любила его, и не было вокруг суетящихся в значительной своей заботе людей, и вместо большой квартиры – комнатка с горбатым диваном…