Константин оклемался, завел хорошего адвоката, и война за наследство перешла в тихую, сосредоточенно злую заботу, которая ничем не обнаруживала себя, особенно для людей, не знавших о ней, – для Шурика в том числе, а может, и в первую очередь.
Хотя с ним Константин Сергеевич был приветлив, спрашивал:
– Чего в гости не заходишь? В городе – чего не заходишь?
– Некода.
– Работаешь, что ли?
– Даботаю, – врал племянник, но дядя не спрашивал где и кем.
Вместо удивления проклюнулось в нем непонятное чувство – казалось Шурику, что люди перестали узнавать его.
Пруд забросили, стал он обросший, постаревший, и не было на нем больше ни светлых отмелей, ни головастиков.
Зато появилась Светка. Вышла она замуж, исчезла со своим офицером, казалось, насовсем – и вдруг появилась. Офицер служил в райском городке на юге, служил тяжко и бедно, решил уйти из армии, однако перед самым уходом ему повезло, выхватил он как-то квартиру, стал вольным человеком. Но в райском городке было все, кроме хорошего заработка, а надо поднимать троих детей, и они подались в Нижний, на родину, сняли жилье, а в свой дом ездили отдыхать.
Шурик встретил ее у магазина – Светка пополнела, но лицо, смеющиеся глаза и подвижные влажные губы остались прежними. Светка обрадовалась Шурику, как радуются тому, кого видят почти каждый день, ахнула, прокричала ему, тридцатипятилетнему: «Как вырос-то!»
В магазине она купила две банки коктейля, проворно спрятала их в сумку, помахала ручкой – и ушла.
А еще видел он Кольку – и не узнал, потому что лицо его скрывала сверкающая чернота из машинного нутра, и одежда была такой же.
Этот черный человек толкнул Шурика в плечо и заорал:
– Ой-ё-о-о! – Он выбросил руку, показывая что-то, и кричал ему на ухо: – Во-он, дорога на поселок – видишь? Там мой комбайн стоит, бросил я его на хрен, завтра заберу…
Он говорил еще – Шурик не мог разобрать, – и в это время что-то тяжелое рухнуло в небе, и небо тут же разразилось таким ливнем, что черные струи потекли из-под Колькиных штанин.
Жил он рядом, в двухэтажном доме на восемь квартир – туда и потянул Шурика. В комнате – чистой, без мебели, с одним матрацем в углу, на котором, накрытый стареньким байковым одеялом, спал ребенок, такой же матрац имелся в широком коридоре – стояла женщина, молодая, пучеглазая, со вздыбленной проволокой волос. Шурик поздоровался – она, будто не слышала, прошла на кухню, села за стол и громко спросила то ли у него, то ли у Кольки:
– Хошь в рожу дам?
Колька принес табурет для Шурика:
– Садись, я щас, помоюсь.
Шурик сел. Женщина глядела на него, не стесняясь, пристально, раздувала ноздри, потом вдруг улыбнулась с какой-то похабной снисходительностью. Хотелось уйти, но было неудобно перед Колькой.