После ухода Дины он прожил в съемной квартире еще недели две, подъел все, что оставалось на полках в кухне. Хозяйка, увидев его одного, с перебинтованной головой, несколько раз приносила ему еду, вздыхала, но всё же велела уйти. Может, и не из-за денег она сделала это, просто поняла, что запах, который она принимала за тающую подвальную гниль, ходит вслед за ее постояльцем.
Когда он ушел, голова уже не болела, только от прикосновения к вспухшему ушибленному месту, отчего носил он шапку, как местный хулиган, на самой верхушке затылка. И в глазах не двоилось, и в стороны не заносило – как-то легко все это прошло. Но зудели, сочились нечистым язвы на отмороженных ногах. Запах от них он чувствовал слабо, но видел, как чувствуют его другие. Несколько раз выгоняли его из автобуса, кричали в лицо что-то злое…
* * *
На улице он оказался обледеневшим мартовским утром.
Город, который был для него необъятным, вдруг стал крохотным, меньше деревни, потому что жило в этом городе всего несколько человек – дядя и те двое или трое, которые ударили его по голове и, наверное, захотят сделать это еще, если встретят его.
Впереди простирался огромный непонятный день, и надо было что-то есть, вообще где-то быть…
Шурик пошел к дяде.
Константин Сергеевич был на работе. Люся, посеревшая, превратившаяся в старуху, накормила его. Пока он ел, ходила от стола к мойке, потом вовсе ушла в другую комнату.
Она звонила мужу.
– Пусть сидит, дожидается, – сказал муж.
– Ко-ось, – устало простонала Люся, – вонища от него такая, что сил нет… и голова выболевшая…
Трубка помолчала несколько секунд и сказала четко:
– Дай денег из прикроватной тумбочки, двести пятьдесят рублей, и проводи его, я потом разберусь… Он хоть трезвый?
Люся тем же высохшим голосом ответила:
– Вроде да… мелет чего-то, я не пойму.
– Сама что делаешь?
– Покормила его, да вот лежать собираюсь. Что мне еще делать-то?
– Проводи, – повторила трубка и замолчала.
Люся вынесла на кухню деньги вместе с его курткой, еще чистой – месяц назад Дина выстирала, – виновато улыбаясь, довела его до двери:
– Завтра приходи. Завтра. Дядя Костя в командировке. В командировке.
Не было в нем никакой обиды. Он так и не рассказал, что с ним случилось. Горестное превращение Люси, еще недавно веселой, крепкой, платок на ее голове, завязанный по-старушечьи под подбородком, отбили смелость говорить о себе. Да и видно было, что Люся не станет спрашивать.
Он был сыт, в кармане успокоительно шуршало… нет, зачем обижаться.
* * *
Тут же, стоя у подъезда, он понял – и понял без горечи, – что маленький город стал еще меньше. Начало первого бездомного дня не тяготило, наоборот, появилась какая-то нерассуждающая, любопытствующая смелость.