Корова, видимо, почуяла кровавую развязку и не хотела двинуться с места. Сначала она повернула к закуту, но мясники потащили ее к воротам; тогда она заревела так жалостно, что Овчаж побледнел, и, наконец, уперлась всеми четырьмя ногами в землю, с тоскою глядя на хозяина выкатившимися от ужаса глазами.
Из хаты донесся плач Магды, хозяйка не решилась даже выглянуть во двор, а Слимаку при виде задыхающейся, загнанной коровы чудилось, будто она шепчет:
«Хозяин, хозяин, гляньте-ка, что со мной делают эти евреи… Уводят меня отсюда, на убой гонят!.. Шесть лет я у вас прожила, и все, что вы хотели, делала вам на совесть. Так теперь вы вступитесь за меня, спасите от погибели!.. Хозяин… Хозяин!..»
Слимак молчал. Поняв, что ее ничто не спасет, корова в последний раз оглянулась на свой закут и побрела за ворота.
Когда она, шлепая по грязи, поплелась по дороге к местечку, за ней потащился и Слимак. Он шел в отдалении, сжимая в кулаке деньги, и думал:
«Стал бы я тебя продавать, кормилица ты наша, благодетельница, кабы не боялся пущей беды?.. Не я виноват в твоей погибели. Господь бог прогневался на нас и одного за другим посылает на смерть».
Время от времени корова, словно не веря самой себе, оглядывалась назад, на свой двор. И Слимак снова шел за ней следом, все еще колеблясь в душе: не отдать ли евреям деньги и не забрать ли скотину? Он спас бы ее, даже доплатил бы, если бы в эту минуту кто-нибудь предложил ему сена на зиму.
На мосту мужик остановился и, опершись на перила, тупо уставился на воду. Ох, неладно что-то у него на хуторе!.. Работы нет, хлеб никто не покупает, летом умер его сын, осенью погибает скотина; что-то принесет зима?
И снова в голове у него промелькнуло:
«Сейчас еще можно воротить беднягу!.. К вечеру уже будет поздно».
Вдруг позади себя он услышал голос старика Хаммера:
— Вы не к нам идете, хозяин?
— Пошел бы я к вам, — сказал Слимак, — кабы вы продали мне сена.
— Тут сено не поможет, — проговорил старик, не вынимая трубки изо рта, — все равно мужику не устоять против колонистов. Продайте мне свою землю: и вам будет лучше и мне…
— Не.
— По сто рублей дам за морг!..
Слимак руками развел от удивления и, покачав головой, сказал:
— Да что вы, пан Хаммер! Бес вас, что ли, попутал? Мне и без того тошно, что по вашей милости пришлось скотину продать, а вы еще хотите, чтоб я все свое добро вам продал! Да я на пороге у себя помру, ежели мне придется уходить из хаты, а коли выйду за ворота, так прямо и везите меня на погост. Для вас, немцев, перебираться с места на место ничего не стоит: такой уж вы бродяжный народ — нынче тут, завтра там. А мужик — он тут осел навек, как камень у дороги. Я здесь каждый уголок на память знаю, любым лазом впотьмах пройду, каждый комок землицы своей рукой перетрогал, а вы говорите: «Продай да уходи на все четыре стороны!» Куда я пойду? Да я за костел заеду и то, как слепой, тычусь, и боязно мне, что все вроде кругом чужое. Гляну на лес — не такой он, как дома; гляну на куст — такого я у нас не видал; земля будто тоже другая, да и солнце у нас всходит и заходит по-иному… А что я буду делать с женой да с парнишкой, если придется мне отсюда уходить? Что я отвечу, если заступят мне дорогу отец с матерью и скажут: «Побойся бога, Юзек, где же мы тебя найдем, коли нас станут допекать на том свете? Дойдет ли твоя молитва до наших могил, когда ты заберешься бог весть куда, на край света?» Что я им скажу, что я скажу Стасеку, который из-за вас тут голову сложил?