— Кагарлык, говорите?
— Вот именно,— подтвердил Ковильян, которому толстяк с моноклем уже основательно надоел.— И не пытайтесь делать из меня идиота, господин обер-лейтенант.— Черные дьявольские глаза насквозь прожигали Штуббера.— Вы систематически бываете в Кагарлыке, откуда вывозите сахар.
— Вывожу сахар? — пролепетал Штуббер.
Ковильян молча смотрел на него.
— Извините, господин Ланге, я мог забыть.
— Не думаю, что у вас такая короткая память,— жестко сказал Ковильян.— Если вы о чем и забывали, гостя у графа Толстого в Кагарлыке, так только о своей офицерской чести.
— Господин Ланге! Я попрошу вас!..— жалко вскинулся Штуббер, обливаясь потом и не сводя испуганных глаз с лица своего мучителя.
— Ладно, ладно,— небрежно махнул рукой Ковильян.— Только не изображайте, пожалуйста, невинность, это у вас слишком плохо получается, гораздо хуже, чем махинации с сахаром.
— Я никакими махинациями не занимался,— прохрипел Штуббер, уже чувствуя под собой не садовую скамью, а жесткую скамью подсудимых.
— Зачем же отрицать очевидное, мой друг? Это неразумно,— ласково сказал Ковильян.— К моему глубочайшему сожалению, вы весьма часто действовали крайне неосмотрительно. И боюсь, что военно-полевой суд не учел бы обстоятельств, смягчающих вашу вину. Судьи чаще всего формалисты и учитывают только факты. Но вы знаете, как я к вам хорошо отношусь. Ведь знаете?
— Знаю,— промямлил Штуббер.
— Вот и прекрасно, что знаете. Я не сделаю вам ничего плохого, если, понятно, вы меня к этому не вынудите. Вы меня не вынудите?
— Помилуйте, господин Ланге!
— Тогда давайте поговорим с вами как друзья. Ведь мы друзья, не правда ли? Ваша офицерская честь меня не интересует. Можете делать с ней все, что пожелаете. То же относится и к вашим не совсем законным операциям с салом и сахаром. Это ваше личное дело, мой друг. Ваш счет в банке тоже не представляет для меня особого интереса, хотя, согласитесь, что двадцать тысяч марок слишком крупная сумма для офицера, проливающего кровь за нашего любимого кайзера. Меня даже не интересует, почему ваш сын не в армии, когда цвет германской нации гибнет на полях сражений. Я не любопытен и не собираюсь переделывать жизнь. Что поделаешь, уж так в мире повелось, что одни едят шоколад, а другие болеют сифилисом.
Обессиленный Штуббер откинулся на спинку скамьи. Пронесло или ему только показалось?
Похоже, что пронесло. Не оставь, господи!
— Что я должен сделать, господин Ланге?
— Об этом мы поговорим в Киеве, мой Друг. Не надо спешить. А пока... Я вам перечислил то, что меня не интересует. А теперь скажу, что меня интересует.