– В твоем примерно возрасте. Я-то похлеще была Маугли, чем ты.
Таня видела, что ему страшно любопытно узнать, почему она так думала, при чем тут Маугли, что вообще происходило в этом доме, когда его самого еще и в помине не было. Любопытство блестело у него не только в глазах, но даже на кончике носа.
– Иди спать, Алька, – сказала она.
– А ты?
– Я потом.
– Не. – Он покачал головой. – Я тогда тоже потом.
– Да ты не бойся… – начала Таня.
– Ты правда не бойся, Александр Вениаминович, – раздалось у нее над головой.
От неожиданности Таня вскрикнула и подпрыгнула.
Иван Гербольд смотрел на нее, раздвинув кусты сирени. Он высился над забором, сиреневые дудочки падали на его коротко стриженную голову.
– Ванька! – сердито воскликнула Таня. – Ты сдурел? Нельзя же так орать!
– А сами? – заметил он. – На весь Сокол. Мертвый бы услышал. А я живой вроде.
При этих словах в его голосе не прозвучало уверенности.
– Иди правда спать, Алик, – сказал Иван. – Я с ней посижу.
– Я что, душевнобольная? – фыркнула Таня. – Сиделка не нужна.
– Иди, иди.
Иван подтолкнул Алика, тот посмотрел на него исподлобья, но без разговоров двинулся к стеклянной двери, ведущей из сада в дом.
– Смотри ты, как тебя слушается, – сказала Таня, когда эта дверь закрылась за ним.
– Не то чтобы именно меня.
– В смысле?
– Да он сейчас только и хотел кого-нибудь послушаться, – пожал плечами Иван.
– Ну да? – не поверила Таня. И тут же вспомнила: – А ведь ты и правда понимаешь про него! Говорил, что он от меня чего-то плохого ждет, за завтраком, помнишь? Так и было, оказывается. А как ты узнал? – с любопытством спросила она.
– Узнал, и все. Почувствовал.
По тому, как резко он ответил, Таня поняла, что говорить об этом ему почему-то неприятно. Да и понятно почему: мужчины не любят, когда их уличают в излишней чувствительности. А он очень уж мужчина.
Таня окинула взглядом его тяжелую фигуру. Словно в ответ на ее взгляд, Иван поставил ногу на рейку, скрепляющую штакетник, и перемахнул через забор. Все соколянские дети так сокращали себе путь друг к дружке, не улицами же обходить.
Он сел рядом с Таней на скамейку. Она хотела снова сказать, что сидеть с ней не надо… Но не сказала. Должен же кто-то быть с человеком, когда ему невыносимо тяжело. Ну так пусть будет он. Он – ее детство. Ее юность. В его доме блеснули ей веселые огоньки австрийских фруктов, будто сказав, что жизнь может быть ясной и радостной. Видно, поэтому, когда он сидит рядом, то уже не остается места мучающим ее воспоминаниям.
Хотя никуда они не деваются все же. И уже не денутся, наверное.