Она подняла глаза. Она могла бы смотреть на него вечно – на этот речной изгиб его смеющихся губ, на огоньки в глазах, на ясный высокий лоб.
– Пойдем.
Веня взял с крыльца ее сумку и, обнимая Таню за плечи, повел в дом.
– Туфли не надо снимать, – сказал он, забирая у нее куртку и заметив, что она дергает ногой за ногу, перед тем как войти из прихожей в комнату.
– Грязно же на улице.
– Ничего.
Таня перестала дрыгать ногами и прошла в комнату в туфлях.
Ничего здесь не изменилось за пять лет. Ни-че-го! Она зажмурилась от счастья. И, чтобы Веня не заметил глупой улыбки на ее лице, спросила:
– А где Евгения Вениаминовна?
– У соседей, – ответил он. – У Гербольдов, помнишь?
Таня кивнула. Как бы она могла забыть? Все помнила.
– У них свадьба сегодня, – сказал Веня.
– Чья?
Ей было все равно, чья свадьба. Но если не спросить об этом, если не говорить с ним о чем-нибудь самом обыкновенном, то что тогда делать? Только в голос кричать: я тебя вижу своими глазами, ты на меня смотришь и улыбаешься, господи, какое счастье!
– Иван женится, – ответил он. – Через два часа праздновать начнут. Пойдешь?
– Так меня не звали же…
– Нас звали. И тебя, значит, тоже.
От этих его слов Таня заплакала бы опять, да стыдно уже было реветь. Поэтому она только кивнула и огляделась.
– Иди умывайся, – сказал Веня. – Полотенце в белом комоде. Сумку я в твою комнату отнесу.
Она кивнула снова и не стала сдерживать улыбку. Все равно он не увидел бы, потому что уже поднимался по лестнице с ее сумкой в руке.
Пока она умывалась, пока вытиралась большим белым полотенцем, которое, ну конечно, лежало в том же самом комоде, стоящем в ванной на том же самом месте, что и пять лет назад, пока причесывалась перед зеркалом, глядя себе в глаза, прозрачные как лед и лихорадочно блестящие, на свое белое от волнения лицо с алыми пятнами на щеках, тоже знаками волнения, – Веня вернулся вниз и ожидал ее в большой комнате.
– Обеда вот только нет, – сказал он, когда Таня вышла из ванной. – Исключительное явление. Мама с утра помогает к свадьбе готовиться. Вообще, половина соколян, по-моему, бродят сегодня голодные, ожидая свадебного пира у Гербольдов.
– Я есть совсем не хочу, – сказала Таня.
– Речь не про «совсем». Супа нет, вот про что. Бутерброды только. Худая ты какая-то, – сказал он, вглядываясь в ее лицо. – Скулы, как у китаянки, стали.
Это Таня и сама знала. Как только она закончила школу, мать сказала, что кормить здоровую кобылу больше не собирается, пускай сама себя кормит, раз шибко много об себе понимает, и запретила брать из холодильника продукты. Хлеб, правда, разрешила, но Таня и его брать не стала. Устроиться на работу она не смогла, и без нее желающих хватало, тем более несовершеннолетняя, поэтому перебивалась случайными приработками – что-нибудь помыть, лед с крылечек сколоть, кому-нибудь гряды посадить. Но в Болхове не многие стремились заплатить за то, что можно сделать самому, заработки у нее были малые и редкие, да и гряды только весной начались. Не удивительно, что за год, прошедший после окончания школы, у нее заострились скулы. Выбор-то невелик был: или похудеть, или расползтись на хлебе и макаронах. Таня предпочла первое, поэтому бывали дни этой зимой, когда она ела даже и мясо, а бывали – когда только воду пила.