, который запутался в плоских и неинтересных сюжетах. А остальные? У них умение, навык, условность, школа; главное, все у них условно, в высшей степени условно. И ничего правдивого, ничего такого, что трепещет, поет, поражает, вызывает озноб, исторгает слезы. О скульптуре не говорю: для этого я ее слишком мало знаю. У меня уже в глазах рябит от жанровых картин, от чудовищной претенциозной посредственности, от обычных или добротных портретов – все это вызывает чувство, близкое к отвращению. Сегодня я не обнаружила ничего хорошего, кроме портрета Виктора Гюго кисти Бонна́
[140], но Бонна уже сделал все, что мог, от него больше нечего ожидать; и потом, а быть может, и сперва – работы Бреслау. <…> Кресло у Бреслау скверно нарисовано, женщина точно вцепилась в него, потому что оно кажется наклоненным в сторону зрителя, и это жаль. Называю здесь Бонна за правдивость, а Бреслау за то, что все спокойные тона у нее поют. Не могу смириться с тем, что Лефевр у всех своих женщин делает одинаковые пальцы ног… Это меня раздражает и бесит.
<…>
Воскресенье, 1 июня 1879 года
С де Дайенс строим планы кругосветного путешествия. Возьмем с собой Блана и Одиффре.
<…>
Вторник, 24 июня 1879 года
В субботу я показала Тони написанную красками обнаженную натуру, и он сказал, чтобы я делала еще. Соответственно, занимаемся теперь обнаженной натурой.
<…>
Четверг, 10 июля 1879 года
Вчера произошла столь отвратительная сцена, что я даже не хотела писать. И все-таки надо, чтобы вы обо всем этом узнали.
Я вошла к маме и машинально, как со мной бывает десять раз на дню, беру со стола распечатанное письмо. Тогда эта сумасшедшая, решив, что это письмо или от ее брата, или насчет ее брата, бросается на меня и пытается силой вырвать у меня этот листок. Это доказывает, что она занимается какими-то грязными махинациями и боится, как бы я не донесла в полицию, где прячется этот человек и откуда он к нам приходит, чтобы окончательно нас унизить и опозорить. В решительные минуты я всегда веду себя с полным самообладанием; когда я почувствовала, как ее ногти впились мне в руку, я первым делом спрятала письмо себе за корсаж, сообразив, что́ это может быть за письмо. Я только сказала ей, чтобы она унялась, а не то я закричу. Тут пришла тетя и успокоила несчастную жертву моей жестокости, заверив, что это письмо от Карагеоргиевичей.
<…>
Среда, 16 июля 1879 года
Я невыразимо устала. По-моему, вот так начинается тифозная горячка. Мне снились дурные сны. А вдруг я умру? Сама удивляюсь, но я совсем не боюсь смерти. Если есть иная жизнь, она уж наверно будет лучше той, которую я веду здесь. А если после смерти нет ничего? Тогда тем более бояться нечего: следует желать, чтобы поскорее прекратились эти мелкие пакости и бесславные муки. Надо мне составить завещание. Начинаю работать в восемь утра, а к пяти так устаю, что вечер пропадает. Надо все-таки написать завещание. Сегодня вечером об этом подумаю.