Четыре дня назад со слухом как будто стало лучше, а теперь все сначала.
Обратите внимание, вот мое пророчество.
Я умру, но не сразу; если бы сразу, это было бы слишком хорошо, тогда бы все кончилось. А я еще помаюсь с моими катарами, кашлем, лихорадками, да мало ли с чем еще.
А через четыре года умру. <…>
Смириться или, вернее, взять себя в руки, заглянуть в себя, в самую глубину, и спросить себя: а не все ли равно? Так прожить или этак, какая разница. <…> Когда телесная боль доходит до предела, люди теряют сознание или впадают в экстаз; то же самое, когда до известного предела доходит душевная мука: человек воспаряет, теперь ему странно, что прежде он страдал, он презирает все и, словно мученик, высоко поднимает голову.
В конце концов, какая разница, где я проживу оставшиеся мне пятьдесят лет – в тюремной камере или во дворце, среди людей или в одиночестве! Конец один и тот же. Ощущения, заключенные между началом и концом и исчезающие без следа, – вот что меня занимает. Кому какое дело до того, что уже прошло и не оставило следа! Я свою жизнь могу употребить на работу, я разовью свой талант; быть может, и останется след… когда я умру.
<…>
Воскресенье, 10 октября 1880 года
<…> Провела утро в Лувре – какое потрясение! До сих пор я не понимала того, что поняла нынче. Раньше я смотрела и не видела. Это будто откровение. Раньше я смотрела, вежливо восхищалась, подобно подавляющему большинству людей. Воистину, понимать и чувствовать искусство так, как я, – признак незаурядной души. Чувствовать, как это прекрасно, и понимать, почему прекрасно, – огромное счастье.
Понедельник, 11 октября 1880 года
Под впечатлением от вчерашнего принимаюсь за живопись. После таких откровений, как вчера, не может быть, чтобы я оказалась бездарностью. <…>
Вторник, 19 октября 1880 года
Увы, все сведется к тому, что через несколько лет я умру в убожестве и немощи.
Были у меня подозрения, что этим все кончится. Такие, как я, не могут жить; я словно слишком умные дети. Слишком много мне было нужно для счастья, а обстоятельства сложились так, что, не считая обеспеченной жизни, я лишена всего.
Когда два, три года, да даже еще полгода назад я приходила к новым врачам в надежде, что они вернут мне голос, меня спрашивали, не было ли у меня таких-то и таких-то симптомов; я отвечала, что не было, и тогда мне говорили: «В бронхах и в легких у вас ничего нет, затронута одна гортань». А теперь я чувствую все те недомогания, про которые тогда спрашивали врачи. Значит, затронуты бронхи и легкие. Но это еще ничего или почти ничего. Фовель прописал йод и нарывной пластырь; я в ужасе завопила: по мне, лучше руку сломать, чем вытерпеть горчичник. Три года назад на водах в Германии какой-то врач обнаружил уже не знаю что у меня в правом легком, под лопаткой. Я только посмеялась; а ведь еще в Ницце, за пять лет до того, я иногда чувствовала легкую боль в этом самом месте; но я была уверена, что у меня растет горб, ведь у меня две тетки горбатые (сестры отца); еще несколько месяцев назад меня спрашивали, нет ли у меня в этом месте болей, а я думать ни о чем не думала и отвечала «нет». Теперь, когда кашляю или просто глубоко дышу, чувствую, как у меня болит там, справа, в спине. Все это вместе меня убеждает, что у меня в самом деле что-то есть… Из самолюбия не скрываю своей болезни, но мне она вовсе не по душе. Меня ждет ужасная смерть, очень медленная – четыре, пять, а то и добрых десять лет. А худоба, а уродство!