Я не очень довольна, хотя все прошло, как предполагалось. Мне хотелось, чтобы это было нечто большее, чем… <…> милый вечер, устроенный русскими дамами, едва знающими половину гостей. Это создавало неловкость, в другой раз все пройдет лучше… Оба Коклена[158] были великолепны, гостиная представляла собой чудесное зрелище, много красивых женщин. <…> В общем, как сказал Тони, который сам, так же как и Жюлиан, и не подумал прийти, гости были весьма пристойные.
<…>
Сначала был обед.
А кроме того, художники: брат Бастьен-Лепажа, все еще не приехавшего. Но брат все-таки был; а в четверг мы поедем к настоящему Бастьен-Лепажу… <…> Еще был Жорж Бертран… В прошлом году он написал превосходную, потрясающую картину «Знамя»; я отметила ее в отзыве, и он написал мне очень любезное письмецо. Я послала ему приглашение от имени «Полины Орель». Мне его представил Поллак. <…> На мне было платье – плод нашего совместного творчества с Дусе́: почти точное воспроизведение «Разбитого кувшина» Грёза. Пышные волосы, собранные довольно высоко на затылке в небольшой шиньон. <…> Я выглядела прекрасно. <…>
Воскресенье, 15 января 1882 года
Были у Гавини и у Искры – она прелестна. Она напечатала большую заметку о нашем вечере, но поскольку наши были к этому готовы, они недовольны. Искра сравнивает меня с «Разбитым кувшином» – и они боятся, как бы в Полтаве это не сочли оскорблением… Вот ведь глупости! А заметка очень хорошая; но два дня назад журналистка написала, что я одна из красивейших женщин Российской империи, а нынче ограничилась описанием платья. Посему мои домашние разочарованы.
Я с головой ушла в искусство: боюсь, что заодно с плевритом подхватила где-нибудь в Испании и священный огонь; из ремесленницы начинаю превращаться в художника; вызревающие во мне… великие возможности слегка сводят меня с ума… Вечерами делаю композиции, мечтаю об Офелии. Потен обещал свозить меня в больницу Св. Анны, посмотреть на лица душевнобольных пациенток; вдобавок я одержима арабом, стариком-арабом, который сидит и поет, аккомпанируя себе на чем-то вроде гитары, и подумываю о большой вещи для ближайшего Салона: карнавальная сцена, но для этого надо уехать в Ниццу… да, а как же арабы в Алжире? Да, смотреть на карнавал хорошо в Неаполе, согласна, но для того, чтобы написать эту вещь на пленэре, мне нужна Ницца, там у меня для этого есть вилла. <…> Вот я это все говорю, а хочется мне остаться здесь.
Суббота, 21 января 1882 года
За нами заезжает г-жа Картрайт, и мы едем к Бастьен-Лепажу. Мне немного неловко, что меня представляет эта славная женщина… Застаем там двух или трех американок и самого Бастьен-Лепажа: он совсем мал ростом, очень белокурый, подстрижен на бретонский манер, курносый, и бородка у него как у подростка. Я пришла в полное замешательство. Обожаю его живопись, но какой же из него мэтр? Хочется держаться с ним запросто – и тут его картины, преисполняющие нас восхищением, трепетом и завистью. Там висело их четыре или пять, все в натуральную величину и выполнены на пленэре. Это совершенно прекрасно; на одном полотне запечатлена пастушка, девочка лет восьми-десяти, в поле; облетевшее дерево, корова… Во всем такая проникновенная поэзия, и глаза девочки полны детской, деревенской мечтательности, – я не в силах это описать. А на вид этот Бастьен – такой самодовольный! <…>