<…>
Четверг, 28 декабря 1882 года
Да, это правда! У меня чахотка. Он [врач] так и сказал мне сегодня. «Лечитесь, надо стремиться к выздоровлению, не то потом пожалеете». Мой доктор молод, производит впечатление умного человека; на мои возражения против нарывных пластырей и прочих гадостей отвечает, что потом я буду жалеть и что он никогда еще не видел такой необычной больной; а еще он сказал, что по моему виду никогда, никогда не скажешь, что у меня чахотка. Вид у меня в самом деле цветущий, а между тем поражены оба легких, правда левое гораздо меньше. <…> А Потен ни за что не желал признать, что у меня задеты легкие; он пускался в обычные в таких случаях объяснения, дескать, все это бронхи, бронхит и т. д. Уж лучше знать точно: теперь буду исполнять все предписания – только не согласна никуда ехать в этом году.
Будущей зимой мой отъезд будет оправдан «Святыми женами». А нынче из этой затеи не выйдет ничего, кроме неприятностей, как в прошлом году. Все, что угодно, кроме юга, – и положимся на милость Божью!
<…>
Я ведь говорила вам, что должна умереть. Бог не мог дать мне то, что может сделать мою жизнь терпимой, и нашел другой выход – убить меня. Сперва Он обрушил на меня несчастье за несчастьем, а теперь приканчивает. Я ведь говорила вам, что должна умереть, все это не может длиться долго, эта жажда всего, эти нечеловеческие порывы, это не могло длиться. Я ведь говорила вам, давно уже, много лет назад, в Ницце, когда сама еще смутно понимала, как много мне всего нужно, чтобы жить. Но другим недостает еще большего, а ведь они не умирают! Да что поделаешь! <…>
Меня даже забавляет, что я, оказывается, приговорена к смерти – или близка к этому. Это и поза, и переживание; во мне есть тайна, смерть отметила меня своим перстом; в этом есть своя прелесть, а прежде всего новизна.
Занятно, что я вправе всерьез рассуждать о своей кончине; повторяю, это меня забавляет. Жаль, что приличия не велят искать иных слушателей, кроме моего исповедника Жюлиана. <…>
Воскресенье, 31 декабря 1882 года
Для живописи слишком темно, отправляемся в церковь… <…> Потом еще раз едем на улицу Сез посмотреть выставку. Бастьен, Сен-Марсо и Казен. Картины Казена[164] вижу впервые, они меня покорили. Это поэтично, но «Вечер в деревне» Бастьен-Лепажа ни в чем не уступает профессиональному поэту по имени Казен, хотя заметьте, что именно Бастьену часто доставался лестный титул первоклассного ремесленника.
Провела на выставке бесценный час – какое наслаждение! <…> Свет не видел скульптора, равного Сен-Марсо. Здесь уместны слова, которые говорились столько раз, что стали банальными: его работы живут – и это чистая правда. <…>