Пока наша партия развивалась, я собирался включать в неё всех желающих, позже же ввести жесткие критерии отбора, как и в моем мире. Поэтому сначала принимали тех, кто лично знал моих коммунистов, они также стали вскоре щеголять красными повязками и красивым билетом, а потом и остальных. Больше всего меня удивило и поразило, что мой управляющий: четный, корректный и всегда вежливый господин Костел, оказался в душе и на деле ярым противником аристократии. Когда он пришел ко мне в один из вечеров и попросил принять его в партию, я сначала офигел, потом спросил его зачем это ему? А когда он в присутствии партийцев стал рассказывать, как он стал управляющим, через что ему пришлось пройти, чтобы добиться такого высокого поста, я понял, что он полностью в моих руках. Тем более он сам созрел для идей, закидываемых мной в массы и пришел добровольно, первым из людей. Выслушав его и огласив, что знаю товарища Уилла Костела давно и могу за него ручаться, затем спросив есть ли возражения у товарищей по партии и не найдя их, тут же выписал ему членский билет, который управляющий бережно взял в руки.
На все следующие совещания я всегда звал его, как единственного представителя от людей, на них он задумчиво сидел, слушал и о чем-то кивал сам себе. После первого же «погружения» он полностью изменился, из тихого и молчаливого человека, он превратился в яростного оратора и я сам был в шоке от того, что с ним стало происходить, но поскольку в партию стали толпами вступать люди, я махнул на это рукой, второй «Дзержинский» мне тоже был нужен.
Иногда, вечером, когда я ложился спать во мне просыпалась совесть и терзала меня, говоря, что я прекрасно знаю, во что погружаю гномов и людей, поскольку в кровавых реках, которые вскоре потекут, буду виноват один лишь я. Я лежал, ворочался, но вспоминал как меня хотели похоронить заживо, а также как хотели избавиться от «моего» колхоза и не изменяя решения засыпал, чтобы каждый новый день начинать с речей о справедливости, равенстве и братстве.
Если я думал, что все будет просто, то реальность заставила попотеть, прежде чем началось хотя бы первое производство бумаги и были выпущены первые листовки. Глиняные таблички со шрифтом оказались недолговечными и пришлось найти резчиков и граверов, которые из меди сделали нормальный наборный алфавит и рисунки, а бывшие ювелиры из гномов сделали металлические сетки для их набора и оттиска. Только спустя две недели я смог держать в руках приемлемого качества листовки, которые не рвались в руках и были очень наглядными. Я конечно понимал, что отсутствие полиции у гномов идет мне на пользу, но что ухудшало ситуацию, что гномов было не так уж много и появление тех лиц в столице, которые были переведены на сороковые штреки, а позже сосланы на поверхность могло сразу взбудоражить некоторых «совестливых» соседей. Поэтому я и вдалбывал своим агитатором, что первые речи и раздачу листовок проводить только среди своей родни, и лишь потом пытаться проникнуть на низовые шахты, где трудятся угнетаемые буржуазией братья.