Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван — единственный из всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе.
Правда, у Незвана была причина — бабка Доброгневы вытащила его с того света, поставила на ноги. Тут как раз все понятно — простая человеческая благодарность.
Князю же она едва не проломила голову поленом, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем. Во всяком случае, ни злости, ни ненависти с его стороны она не почувствовала.
И все-таки Доброгнева рисковать не стала, под утро тихонько сбежав из его покоев.
А уж в лесу, когда повстречались, то она — спасибо Незвану за науку, это ведь он научил ее стрелять из лука — хоть и подсобила князю, завалив одного из татей, но если б Константин не был ранен, то сроду не подошла бы.
К тому же уверена была, что облаву эту устроили именно на нее. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь вновь изменился, третьим стал.
В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий.
А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе — о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут она и вовсе прикипела к нему сердцем.
Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета к нему всегда можно отыскать ход. Не полностью оно еще покрылось неприступной броней, не совсем заросли к нему пути-дорожки.
Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя беспрестанно одергивая. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он встанет на ноги, почует себя здоровым, так может оказаться совсем другим.
Потому первые три недели, не меньше, после того как он пришел в сознание, девушка все время настороженно продолжала ждать. В ту пору ей хватило бы одного насмешливого или презрительного слова в свой адрес, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли стал каким-то третьим, то ли вновь превратился в первого.
Но ничего похожего так и не произошло. Более того, в самые первые дни после того, как князь очнулся, он сам назвал ее сестрой.
Поначалу Доброгнева даже не поняла, что он обращается к ней. Шутка ли, он — князь, а она… Слыхала, как людишки на улице шепчутся, и словцо «ведьмачка» тоже до ее ушей долетало. Трогать не трогали, зная, что лечит самого Константина, но косились, а тут…
— Сестра милосердия, — прошептал он пересохшими губами, с улыбкой глядя, как она хлопочет у его изголовья.