Зато наверху та же изразчатая муравленая[34] печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла[35], а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа — упаси бог — не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни[36], которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее.
Не было у князя и такого обилия разноцветного фряжского стекла, кусочки которого ярко отсвечивали в мелко плетенных окошках.
Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения.
В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь.
К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.
Тут Костя и сам немного сплоховал.
Епископ не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами-намеками относительно спорного сельца — могу заменить, а могу и нет, если не сговоримся насчет всего остального — не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.
«Не так надо было ставить вопрос. Помягче и более деликатно, — запоздало понял Орешкин, попрекнув себя: — Ты бы еще напрямую в лоб влепил — давай оформим сделку. Это ж тебе не двадцатый век, балда, чтоб ты мне, я тебе…»
Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ — сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, так что пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем.
Как выяснилось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.
Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы божии, пастырь наконец добрался до смертного греха — прелюбодеяния.
Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит церкви.
Со своей стороны Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.