Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство дома Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая унылый иконостас в красном углу.
Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, преодолеть которое и ему, и Глебу навряд ли удастся.
Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.
Слушал Глеб своего брата очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа.
Словом, если бы Константин хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.
— Стало быть, они все обещались приехать под Исады? — переспросил он и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот.
Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что зубы собеседника окрашены в ярко-алый, кровавый цвет.
Не понимая до конца собственных опасений, он осторожно переспросил у Глеба:
— Как мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?
Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:
— Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что, коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное — все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.
Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано.
Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара головой у него не все ладно с памятью?
Но пока он колебался, Глеб истолковал это молчание по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:
— Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепкой перехлестнуты. Гони пустые сомнения прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться, а вместях так все решим, чтоб уж раз и навсегда.
— Это верно, — кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли, нечаянно задев больным бедром угол стола. — Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.