— Стой! — крикнул ему вслед Константин, но тот, обернувшись, гордо выкрикнул:
— Я — вольный стрелок! Запомни, дядя князь: вольный! — и устремился дальше по проселочной дороге.
— Стой! — еще раз попытался остановить его Константин, но, видя, что результата не будет, морщась от резких движений, кое-как перевалился через край возка и бросился вдогонку.
Однако едва он прошел с десяток метров, как раненая нога непослушно подвернулась и Орешкин со стоном грянулся о землю.
«Хорошо еще, что в траву угодил», — подумал при этом, но боль в ноге была настолько резкой — видать, при падении он вновь потревожил рану, — что Косте уже больше ничего хорошего на ум не приходило.
Он осторожно повернулся на другой бок, выждав несколько секунд, оперся на руки, пытаясь встать и изначально настраиваясь на сильную боль, но поднялся на удивление легко, осторожно и бережно придерживаемый сильными руками Вячеслава.
— За меня, за меня держись. Ничего, сейчас дойдем, — обеспокоенно вглядываясь в искаженное от боли лицо Кости, бормотал тот.
Они медленно добрели до возка. Вячеслав, бормоча на ходу, что, мол, ни на минуту оставить одного нельзя, обязательно найдет приключений на свою княжескую задницу, помог улечься поудобнее на застилавшие дно звериные шкуры и, помявшись немного, нерешительно буркнул:
— Ну все вроде. Тогда я пойду, пожалуй?
— А отвезти как же? Или так и оставишь одного? Я ведь и до вожжей не дотянусь! — возмутился Константин.
— Тьфу ты! — сплюнул Славка. — Прямо дите малое, честное слово! — И полез на козлы.
Едва он тронул лошадей с места — до леса оставалось всего ничего, — как Константин удивленно охнул.
— Ну чего еще? — буркнул Слава, не оборачиваясь. — Потерпи малость. Сейчас в тенек заедем.
Едва возок въехал в спасительную тень первых молоденьких дубков, как он вновь остановил лошадей и, хмурясь, обернулся. Ему было слегка не по себе за нелепую вспышку ярости, произошедшую по целому ряду причин.
Свою роль здесь сыграло многое — и скверное самочувствие, и палящее солнце, и настороженное, ревнивое отношение к нему приближенных Константина, граничащее с открытой неприязнью, да и сам новоиспеченный князь, вздумавший учить хорошим манерам.
«Поневоле взбесишься, когда все сразу навалится», — пытался он найти себе хоть какое-то оправдание, но отчетливо понимал, что обидел Костю напрасно, и от этого еще больше мучился, не зная, как теперь вести себя с ним, поскольку извиниться гордость не позволяла, а держаться как ни в чем не бывало тоже нельзя.
Надо было объясниться, и он твердо вознамерился это сделать, но вместо этого оторопело уставился на смущенно улыбавшегося Константина, на баклажку в его руке и на очередное мокрое пятно, медленно расползавшееся по княжеским штанам.