— Погоди, стой! — опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно, тот уже метнулся исполнять княжью волю. — Так посчитать бы надо, — растерянно повернулся боярин к князю.
— А чего считать? — удивился Константин. — Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, — лицо его посуровело, голос стал строгим, — что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?
«И впрямь, — мелькнула в боярской голове мысль. — Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну они ладно — они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж два десятка сундуков в скотницу вносить? И опять же дворский сказал, что токмо под злато-серебро еще полдюжины имеется».
У самого Житобуда новый сундук появлялся в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.
Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да дорогих камней, да разных украшений всего-то и хватило на два сундучка. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. Как раз в прошлом году пришлось заводить для них третий.
Остальные же двенадцать, правда, гораздо больше по размерам, были отведены преимущественно под меха да ткани.
Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.
Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть этих мало. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда было не в чести. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо были изъяты за неуплату резы.
Однако и одежда — во всем надо блюсти порядок — тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожухи[72] на беличьих черевах[73] отдельно, а на хребтовых[74], хотя тоже беличьих, — отдельно. Шапки горлатные[75] в одном ларе, а хвостовые — в другом.
Посуда же серебряная да золотая — та и вовсе лежала наособицу.
Причем часть ее хранилась не в скотнице, а в сундуке, который стоял в опочивальне, поскольку ее приходилось доставать чаще, поэтому и распорядился Житобуд держать поближе к себе одну ендову[76], одну узорчатую братину, пяток чаш и кубков с лалами и яхонтами, вделанными в стенки, да тройку чеканных подносов.
Еще пара сундуков были отведены под ткани.