— Четыре отписывай, вирник, чего там.
— У него рука быстрая. Пущай сразу пять заготавливает.
— Или шесть.
— Да на кажного, на кажного видока чтоб хватило.
Новый взрыв неприятного, холуйского, раболепного хохота раздался после удачливо поданной боярином Кунеем мысли:
— И на гусляра не забудь.
После этого реплики посыпались с новой силой, но вирник, никого не слушая и не обращая ни малейшего внимания на происходящее, продолжал старательно строчить пером по пергаменту и наконец протянул Константину оба свитка.
— Готово, княже.
— Ишь, — похвалил Константин старого судью, просмотрев документы, — ни единой помарки, и даже бояр моих упомянул как видоков.
Снова раздался хохот, который затих лишь после того, как Константин передал один из листов Житобуду, свой небрежно бросив судье с наказом отдать Зворыке после его прибытия, и поднялся с места.
— Ну а мену обмыть надо, чтобы я вдруг назад не повернул, даже ежели княгиня моя в слезы ударится, — веско заметил князь.
И не успел он взмахнуть рукой, как расторопные слуги уже вливали из огромной ендовы хмельной сладкий мед прямо в большой кубок, который передали Житобуду.
Приутихшие было бояре — ничего себе щедрость у князя, всю скотницу отдал, хотя и в обмен, — разом зашевелились, заерзали на своих местах, будто изрядно вытершийся от долгого употребления полавочник[79] внезапно стал слишком жестким.
Неловкую тишину прервал робкий голос боярина Кунея:
— А мы-то как же, княже? Неужто мы чем хуже? Али не служим верой и правдой, живота не щадя?
И тут загомонили все разом.
Молчал только вирник, диву даваясь, до какой жадности и бесстыдства могут дойти передние мужи[80] княжьи, коим надлежит быть…
Впрочем, на вопрос о том, какими им надлежит быть, старый судья даже сам себе не смог ответить. Он лишь представлял такое, да и то очень смутно, потому что в реальной жизни таковых никогда не видал.
От этой крамольной, хоть и верной мысли вдруг отчего-то стало так муторно, что он даже потянулся расстегнуть верхнюю пуговку единственного приличного наряда, подходящего для появления у князя, который имел в наличии.
Правда, потом он отдернул руку, поняв, что дело совсем в другом, а не в ферязи[81], которая никоим образом не стесняла его дыхания, да и не могла этого сделать по той простой причине, что была вообще без ворота.
Сильвестр с тоской оглянулся на небольшие оконца, но те, хоть и были распахнуты настежь, прохлады не добавляли.
На улице тоже царила жарища, и вирник устало посетовал в душе на то, что окна гридницы выходили именно на солнечную, а не на теневую сторону.