Отсюда и истекала завершающая эту тему мысль епископа о том, что надобно, проявив всю княжескую мудрость и благоразумие, так урядить дело, дабы ни одна из сторон не осталась внакладе.
И тут же тонкий намек, что сам отец Арсений, как божий слуга, может и уступить в этом споре, строго следуя заповедям Христа, если… получит соответствующую компенсацию в виде другого села, например Утятевки.
— Ишь как все хитро повернул, — хмуро заметил Зворыка, остановившись на этом месте.
Сам-то Константин прочитать так и не сумел. Вымученная институтская четверка по старославянскому языку, как он понял чуть ли не в первые дни своего пребывания здесь, равнялась на самом деле даже не двойке, а жирной сочной единице.
— Он же вдвое против прежнего хочет. А еще служитель божий, — мгновенно прикинув доходы со спорной Алешни и сравнив их с теми, что получали с Утятевки, ехидно хмыкнул Зворыка.
Но споры вокруг сельца, как выяснилось, были лишь прелюдией к главной теме.
Не иначе как по проискам зловредной Феклы епископ потребовал, дабы князь немедля прислал к нему в Ольгов, где он сейчас пребывает, девку-лекарку, прозываемую Доброгневой, ибо ходят о ней недобрые слухи.
Дескать, девица оная ведает страждущих от телесных тягостей не божьим соизволением, а дьявольскими кознями, стало быть, надлежит ей учинить строгий допрос с пристрастием.
Ну а в довесок к этому звал к себе Арсений на исповедь бывшую дворовую холопку Купаву.
Словом, хорошего мало.
Однако деваться было некуда, и посему Константин, послав Епифана с предупреждением, чтоб его ненаглядная в Ольгове раньше завтрашнего вечера не появлялась, почесав в затылке, приказал готовиться к выезду.
Отправлять к церковникам одну Доброгневу было равносильно тому, чтобы засунуть девчонку в клетку к голодному тигру. Конечно, вроде бы до костров пока еще не дошло даже в Европе, не говоря уж о Руси, но монастырские подземелья были не слаще.
Дабы не трястись по проселочной дороге, было решено принять предложение Епифана и двинуться Окой, благо что и Ольгов, как и сам Ожск, тоже стоял на ней.
О том, что рана на ноге уже неплохо зарубцевалась, ведала одна ведьмачка, а больше и знать никому не надо.
Рассудив таким образом, Константин решил почти весь путь к епископу проделать в носилках и лишь за несколько шагов до отца Арсения, кривясь от якобы страшной, нестерпимой боли, слезть с них и, жутко хромая, проковылять пару-тройку шажков.
Авось епископ смягчится сердцем.
Сказано — сделано, и наутро, когда солнышко только-только взошло, его понесли в сопровождении дружинников, Доброгневы, ее помощницы Марфуши и юного и тщедушного, то и дело крестившегося монаха к ладье.