После столь многословной тирады монашек выжидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина.
Настала очередь краснеть хозяину дома.
И вот тут-то, решив поначалу наотрез отказаться от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг передумал, в очередной раз вспомнив про неизвестный год и придя к выводу, что ситуация — лучше не придумать, так почему бы ею не воспользоваться.
— А ты как начинать будешь, юный борзописец? — поинтересовался он у монашка. — «В лето шесть тысяч» и так далее?
— Завсегда так начало письму ведем, — растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.
Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение:
— Ну так и быть. Пиши. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, — поспешил он успокоить монашка. — Просто любопытно мне, что ты там да как пропишешь.
— А если вдруг не по нраву придется? — осторожно поинтересовался юный Пимен.
— Это… — протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание «мои проблемы» так и лезло на язык, но было явно не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: — Мое горе. А ты вправе все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ. — И добавил для убедительности: — Кроме самого господа бога.
Монашек тут же перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая по просьбе Пимена многочисленные подробности.
Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе.
Закончил он ее вечером. Константин еще не спал, так что услышал и дату, и многое другое, сделав незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса.
Хотя правильнее было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка акул пера.
«И прадедушка тот еще, — мрачно сопя, думал Константин. — Если парня малость подучить в универе на журфаке, так он еще и правнукам сто очков вперед даст».
— Я разве так тебе рассказывал? — не выдержал наконец он. — Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни татей не меньше тысячи состряпал бы.
Монашек, виновато потупив голову, тем не менее пытался возразить: