, что ныне на Рязани творится?
— Да ты и сам не хуже меня ведаешь, — спокойно ответил киевский князь. — Мыслю, она и тебе обо всем отписала.
— Отписала, — согласился Андрей. — Потому я и прилетел к тебе со всех ног. О таком братоубийстве на Руси со времен Святополка Окаянного[2] не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? — И он, резко сменив тон, умоляюще добавил: — Ты ж старейший князь, так вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.
— Ишь ты… — протянул Мстислав Романович, с легкой усмешкой глядя на сына. — Ну-ка, ну-ка. — И он властно указал Андрею на одну из лавок.
Дождавшись, пока тот усядется, киевский князь неспешно поднялся и, покряхтывая, грузно прошелся взад-вперед по горнице. Дощатые светлые полы, до восковой желтизны отскобленные дворовыми девками, солидно поскрипывали под тяжелыми шагами хозяина Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он бросил взгляд на узенькое слюдяное оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, дабы вобрать идущее через него тепло.
— Мне еще помимо Агафьи и сам рязанский князь Константин грамотку отписал, — наконец сообщил он. — А в ней он во всем свово братца Глеба винит. Мол, тот все учинил. Сказывает, что и сам еле-еле утек из-под Исад, да опосля еще в темнице у брата Глеба томился, да господь[3] подсобил, вызволил из узилища, а брата Глеба, яко убийцу родичей, за его великие грехи всевышний живым прибрал на небо, чтоб тот ответ ему дал за все свои злодеяния.
— Ишь ты! — возмутился Андрей. — Значит, на волка поклеп, а кобылу зайцы съели?! Да неужто ты ему поверил?
— Чай, из ума еще не выжил, — сердито отрезал князь. — Толково писано, что и говорить, токмо и мы не дурни. Его послухать, так он ненароком в подклеть попал, да невзначай охапку нагреб.
— Ну слава богу, — облегченно вздохнул Андрей.
— Вот токмо и ты напрасно на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, — строго заметил Мстислав Романович. — Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, — остановил он порывавшегося что-то сказать сына. — Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много, а потому зрю — ратиться с Константином ты возжелал не справедливости ради, но рязанского княжения алкая.
Андрей потупился, лихорадочно прикидывая, сознаваться или нет в своих тайных помыслах, и после недолгого размышления пришел к выводу ничего не утаивать. Уж слишком уверенным был тон отца, так что лучше признаться самому. К тому ж ничего плохого в этом нет — не оставлять же княжество бесхозным после того, как удастся сковырнуть оттуда Константина. О том он и поведал Мстиславу Романовичу.