— А ты думал, я тут сюсюкать с тобой буду? Конфеткой сладенькой угощу, слезки вытру? Счас, — сердито огрызнулся священник, даже не посчитав нужным поворачиваться к князю. Продолжая вращать в руках злосчастное яблоко, он не переставал ворчать, начав почему-то обращаться к князю уж в третьем лице, а себя горделиво именуя во множественном: — Он думал, что мы возле него прыгать начнем дружно, хороводы водить. Он, значится, решил, что мы от таких его слов в наш адрес сразу же растаем. Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. А вот это он от нас не видал? — И отец Николай, по-прежнему не соизволив повернуться, небрежно показал князю, вконец обалдевшему от столь хамского поведения тихого и доброго священника, здоровенный кукиш, ехидно поведя им над левым плечом из стороны в сторону, словно давая возможность со всех сторон полюбоваться этим произведением искусства.
Дуля, сноровисто слепленная отцом Николаем, и впрямь была славная и увесистая, поскольку материал — то бишь широкая крестьянская ладонь с заскорузлыми мозолями — на нее пошел добротный и в большом количестве.
— Мы-то как раз из тех петухов, которые хоть и не жареные, а в задницу клюнуть запросто сумеют. А коли надо, то и по роже леща отвесим. — И тут же уточнил, очевидно опасаясь, что последний намек выглядит слишком обще: — По сопливой, слезливой, бородатой роже. Княжеской, — чуть подумав, окончательно расставил он все точки над «i» и умолк.
Наступила тишина.
«А ведь ему, пожалуй, больше всех из нас достается, — неожиданно подумал Константин. — Мы хоть с живыми дело имеем, а у него сплошь отпевания покойников да соборования умирающих».
И даже та небольшая обида за не совсем справедливую, грубоватую, а в некоторых местах и вовсе хамскую отповедь, которой его всего несколько минут назад угостил отец Николай, куда-то бесследно исчезла, уступив место острой щемящей жалости. Константин вышел из-за стола, пересел на лавку рядом со священником, выдержал из деликатности минутную паузу и, легонько толкнув его в бок, просительно произнес:
— Отче, не сердись, а?
— На дураков грех сердиться, — буркнул отец Николай, добродушно добавив: — Только ты-то ведь не дурак, а?
— Не дурак, — миролюбиво согласился Константин и жалобным голосом заметил, пытаясь хоть как-то оправдаться: — Ну могу я позволить себе хоть разочек дать расслабиться? Кому ж еще и поплакаться в жилетку, ой, то есть в рясу, как не своему духовному отцу?
— Скажите пожалуйста, — всплеснул руками священник. — Поплакаться ему захотелось. Чай, у меня ряса, а не носовой платок. Ты бы еще высморкался в меня, сиротинушка горемычная. Я тебе что, барышня-наперсница? Я твой духовный исповедник, — назидательно поднял он вверх палец. — Посему и ты должен вести себя соответственно не только моему рангу, но и своему княжескому.