— А не перехватят его за эти три минуты пятнадцать секунд? — спросил сенатор, которого лично Ксан совершенно не интересовал, но он не был уверен в том, как поведет себя маленький человечек, когда его схватят.
— С уверенностью ничего нельзя утверждать, кто же знает, как сложатся дела в первые пять минут! — ответил босс и снова обратился к Тони: — Машина в полном порядке?
— Конечно. Готова хоть для гонок в Дайтоне.
Был холодный мартовский день, но сенатор промокнул вспотевший лоб.
— Ксан, твое слово,— сказал босс.
Ксан за последние два дня довел свои действия до автоматизма. Обе ночи он спал на верхушке крана, винтовка была там же:
— Двадцатичетырехчасовая забастовка начинается сегодня в шесть вечера.
— Отлично,— сказал босс. Он потушил сигарету и зажег новую.— Я буду на углу Девятой и Пенсильвания-стрит, свяжусь с вами в десять тридцать. Дам сигнал, как только машина пройдет мимо меня. Мой знак будет означать, что у вас в запасе три минуты и сорок пять секунд. Хватит ли вам этого времени?
— Мне достаточно двух с половиной минут,— сказал Ксан.
— В самый обрез, не так ли? — спросил сенатор, все еще обильно потея.
— Может быть... И в таком случае вы должны задержать его на ступенях, потому что мы не хотим подвергать Ксана опасности дольше, чем необходимо,—сказал босс.— Чем дольше Ксан будет на виду, тем больше шансов, что его могут засечь с вертолета Секретной Службы.
Сенатор повернулся к вьетнамцу.
— Сколько времени займет сборка винтовки? — спросил он, пытаясь нащупать слабое место плана — так обычно поступают на заседаниях сенатских комиссий.
— Две минуты, чтобы собрать ружье, и тридцать секунд, чтобы занять позицию для стрельбы. Еще две минуты, чтобы разобрать ружье и вернуть его на место. Это винтовка «вомхуф супер-экспресс» калибра 5,6: пули весом семьдесят семь гран со скоростью на вылете в три тысячи четыреста восемьдесят футов в секунду, что предполагает силу удара в две тысячи футо-фунтов. На языке криминалистов это означает, что в безветренную погоду я с двухсот футов попаду ему в лоб с точностью до полу дюйма.
— Устраивает? — спросил у сенатора босс.
— Думаю, что да,— сказал тот и погрузился в мрачное молчание, вытирая постоянно потеющий лоб.
Затем что-то еще пришло ему в голову, и он собрался было снова задавать вопросы, но тут дверь распахнулась, и в комнату влетел Маттсон.
— Прошу прощения, босс. Но у меня есть новости.
— Приятные, надеюсь?
— Боюсь, что плохие, босс, очень плохие,— сказал Маттсон, переводя дыхание. Все с тревогой ждали.— Его имя Марк Эндрью.
— Кто это? — спросил босс.