Понять старика было можно. Хоть все обители обойди, а где ты еще такого монаха найдешь, чтобы его сам царь буквицам новым обучал. Лучше и не трудиться попусту — все равно не сыскать.
Азбуку же, по которой отец Авва учился, он перед смертью завещал ему в домовину[182] положить — не захотел расставаться с ней. Так и лежал в гробу, прижимая ее руками к груди. Иные при отпевании перешептывались боязливо: «И как теперь без Аввы государь обходиться будет? Тяжко ему придется».
Происходило такое не только с принятием нового алфавита. Едва один человек из их квартета что-то затевал, как тут же выяснялось, что ему нужна помощь остальных, иначе никак.
Потому и редко, крайне редко баловали друзья своих домочадцев. Взять самого Константина. Две девчонки у него. Старшенькая, Светлана, которую во крещении нарекли Анастасией, считай, уже невеста, красавица писаная, а много ей отцовского тепла досталось?
То же самое крошка Дара, Дарена, Дарьюшка. Ее патриарх Ириной назвал. Маленькая, веселая, а проказница такая, что только держись. И тоже безотцовщина. Ведь те часы, что Константин провел с ней, по пальцам перечесть можно.
А Ростиславу взять. Любимая и желанная, она в каждых неудачных родах виноватила себя одну — ушла ведь из монастыря, да и ранее не мужа венчанного любила, как должно, а чужого князя. Вот и получает теперь кару, да какую — двух дочерей и трех сыновей в домовину уложили, и каждому не больше двух месяцев было, а то и вовсе мертвенькими рождались.
— За то господь и карает, — вздыхала тоскливо.
Не помогало и то, что сам патриарх отпустил уже ей все эти грехи, причем неоднократно.
— А ведь виноват на самом деле ты, — как-то хмуро заметил владыка в откровенной беседе с Константином.
Тот даже опешил поначалу.
— Ты про грехи, что ли?! — возмутился он. — Или на дружбу с волхвами намекаешь?
— А чего на небо заглядываться, когда истина гораздо ближе лежит, — ответил Мефодий и напомнил: — Думаешь, церковь просто так инцест воспрещает?
— Ты что, владыка, белены объелся, — искренне удивился Константин. — Мне Ростислава ни мать, ни дочь, ни сестра.
— А ты слыхал такое — до седьмого колена браки между родней воспрещены? Эх, меня на Руси не было, когда ты ее под венец повел, — сокрушенно вздохнул владыка.
— А при чем здесь седьмые коленки?
— При том! — сурово обрезал патриарх. — Ее отец — это твой брат, хоть и двоюродный! Забыл?!
Константин так и сел. А ведь и впрямь. Сам же прекрасно помнил, что мать Мстислава Удалого, она же бабка Ростиславы, ему самому доводится родной теткой. Крепка, видать, оказалась кровь Доброславы, дочки рязанского князя Глеба Ростиславича.