Юлька представила эту милую, почти домашнюю компанию, обосновавшуюся в гостиной. Обычные русские посиделки с водочкой и закуской. Вот только, пожалуй, оливки на шпажках да коктейли в высоких узких бокалах придают легкий оттенок изысканности. Понятно, почему Симона заскучала. Ей, вращающейся среди актеров и режиссеров, не привыкать к знаменитым сотрапезникам… или собутыльникам? Говорят, богема те еще пьянки устраивает на съемочных площадках. Интересно, а Сергей Селезнев употребляет водочку или ведет здоровый образ жизни? Господи, как все-таки хорошо, что настоящего Селезнева Симона не видела!
Звук шагов, раздавшийся за спиной, заставил Юльку замереть. Намыленная тарелка выскользнула из рук, ударилась о раковину и раскололась на две ровные половинки.
— Сережа? — спросила она, не оборачиваясь.
— Нет, Юля, это я. И ты должна меня выслушать.
Коротецкий стоял в дверях, там же, где всего несколько часов назад стоял Палаткин. Но если Сергей опирался вытянутой рукой о косяк, то Юрий прислонился к двери спиной и скрестил руки на груди. В глазах его читалась прямо-таки байроновская меланхолия. И опять Юлька почувствовала, что это всего лишь сменные линзы, линзы с бирочкой «тоска». Она снова отвернулась к раковине, аккуратно сложила одну на другую половинки тарелки и зачем-то понесла их к подоконнику.
— Юля, ты не хочешь меня слушать, потому что мне не веришь? Да? Я же знаю…
Она обернулась и сказала самое неподходящее, что можно было сказать в данной ситуации:
— Уходи отсюда немедленно. В любую секунду может зайти Сергей и нас увидеть.
И уже захлебываясь жаркой волной стыда и мучительно соображая, как можно загладить оплошность, услышала:
— Я люблю тебя, Юля. Люблю. И ничего не могу с этим поделать…
* * *
Таня вжалась спиной в узкий стенной проем между ванной и туалетом. Несмотря на льющуюся из крана воду, голоса с кухни доносились чрезвычайно ясно. Она не видела перед собой ничего, кроме большой акварели в голубых тонах, висящей на стене, но прекрасно представляла, как Юрка касается плеч этой Юли, как она стряхивает его руки, брезгливо и резко, словно промокший плащ. А сейчас он, наверное, отошел, сел на табурет и опустил голову… Да, действительно, скрипнули по гладкому линолеуму деревянные ножки, и голос стал глуше, невнятнее.
— Юля, я понимаю, что ни на что теперь не имею права… Да я, собственно, ни на что и не рассчитываю. Твоя судьба решена, да и моя тоже, — пробормотал Коротецкий. — Но я должен, я просто обязан тебе сказать… Иначе я перестану считать себя мужчиной…
Снова звон посуды… Тарелки она там колотит от ярости, что ли? А вот и ее голос, тихий, но пронизанный звенящими струнами раздражения: