Обливаясь холодным потом, Буонсиньори бежал трусцой, пока не достиг площади Виктора-Эммануила Второго. Укрылся там на минуту под памятником жертвам войны, на котором боролись за власть несколько ангелов. Потом быстро зашагал, держа Фольгоре за ошейник. Было совершенно ясно, что пес станет неимоверной помехой, так как взбодрился настолько, что разносимые ветром всевозможные ночные запахи начали представлять для него неодолимый соблазн. Тем не менее он служил единственным веским предлогом для ухода из дома. Нужно быть признательным и за это in tempo di guerra…
Буонсиньори постучал в дверь дома, где жил Старый Плюмаж. Тот открыл самолично и громким шипением умоляюще призвал к тишине. Они вошли в коридор.
Старый Плюмаж, полковник Галеаццо Гаретта, был офицером берсальеров, чем и объяснялось это прозвище. Его огромная голова с жестким ежиком белоснежных волос горделиво высилась на толстенной шее, изборожденной морщинами, словно колено слона. Дубленое пустыней и сирокко лицо хранило смешанное выражение недовольства и решительности. Короткий прямой нос с большими, надменно раздувающимися ноздрями походил на акведук, ведущий в твердый лоб и разделяющий два серых глаза, заслуживающих внимания гневностью и унылостью. Свирепый рот прятался под густым навесом седых усов.
— До нас дошли сведения чрезвычайной важности. Под «нами» я, разумеется, имею в виду Stato Maggiore del Consiglio di guerra de San Rocco. Однако первым делом… — он протянул руку для пожатия.
Буонсиньори пожал ее, а Фольгоре облапил человека, которого с рождения считал своим. Как-никак, полковник был хозяином его единоутробной сестры Папаверы, вечно чем-то недовольной пятнистой суки с волочащимися по земле сосками.
— Зачем привели собаку? — спросил Старый Плюмаж. Буонсиньори не без удовольствия рассказал о своей уловке, но это не произвело впечатления.
— Нужно было найти другой предлог, — сказал полковник. — Пойдемте, надо зайти за «человеком в переднике» и «крахмальным воротничком», а потом встретиться с «некоторыми». Времени в обрез.
— Но я не могу отсутствовать дома больше пяти минут, — сказал, побледнев, Буонсиньори.
— Где пять минут, там вполне может быть и пять часов, — ответствовал Старый Плюмаж.
— Невозможно — к тому же там bambini[22].
— Вы солдат? Да или нет?
— Да.
— Вот и прекрасно, надо найти способ изменить свое положение в доме. Никаких возражений. Avanti![23]
— А пес?
— Останется здесь.
— Но…
— Родина взывает к нам. Даже сейчас приглушенные голоса павших зовут нас к действию, страдальчески кричат в муке с благоуханных полей, на которых они обитают: «Победите там, где мы не по своей вине потерпели поражение». Неужели мы останемся глухи к их призыву?