— Ты куда?
Я оглянулся — стоял человек и улыбался. — Вы не Иванов?
— Иванов. А что?
— Не узнаёшь?
— Что-то не признаю, товарищ.
— Так и не признаешь?
— Как будто где-то встречались, а где — не помню.
Незнакомец, показывая крупные зубы, громко засмеялся.
— Давай сыграем в шахматы. За игрой, возможно, вспомнишь…
— Давай, — согласился я.
Мы подошли к столику, разложили ящик, расставили фигуры и принялись играть.
— Ты, оказывается, хорошо играешь?
— Говорят, неплохо.
— Так где же мы с тобой встречались?
— Где? — спросил он и слопал у меня офицера. — В Питере.
— В Питере? Да, да. Теперь вспоминаю. Ты работал на Путиловском заводе?
— Работал.
— В чугунно-литейном? Со мной вместе? Но ведь это было давно.
— Да, порядочно, — сказал он и взял ещё одну фигуру. — А ты всё-таки плоховато играешь.
— Звать тебя, кажется, Иваном?
— Да, — ответил он и пояснил: — Иван Александрович Белоусов.
Я стал всматриваться в черты лица своего старого товарища по работе в одном цехе. Раньше, — я это хорошо помню, — у него были красивые чёрные с бронзовой искоркой глаза, а теперь выцвели и были похожи на поджаренные каштаны.
— Что ты на меня так уставился? Всё не узнаёшь?
— Да, всё ещё не признаю, — шутливо ответил я. — А ты всё-таки здорово изменился. Если бы ты меня не остановил, я тебя…
— Ничего удивительного нет…
— Да, — ответил я. — Ты всё-таки здорово постарел.
— Постареешь! — воскликнул он и как-то смешно махнул рукой. — Ты всё думаешь, что мы с тобой такие же молодые, а? Сколько прошло лет, как мы с тобой не видались?
— Лет десять, пожалуй, будет.
— Нет, больше двенадцати… Я ушёл с завода в 1912 году… и с половины этого года пошёл бродить по матушке-Руси. Где-где я только в эти годы не бывал! Везде, брат ты мой, побывал: был на Кавказе — шлялся по горам; был в Крыму — купался в Чёрном море; исходил Сибирь вдлинь и поперёк; был на Лене, работал на золотых приисках… А когда война началась, пошёл на войну добровольцем: уж больно она меня всколыхнула, а главное, ничего на земле нет интересного и оригинального, а мне только, откровенно тебе сказать, этого и хотелось…
— Ты был?
— Да. Если бы не война, я все равно покончил бы с собой: мне страшно надоело жить…
— Откуда у тебя такая босяцкая философия? — засмеялся я. — Ты, как я помню, не был тогда таким философом.
— Это верно. Я совершенно был чужд всякой философии, а в особенности — политике.
— Вот именно! Вот именно! — воскликнул я радостно и даже потёр ладони от удовольствия. — И меня удивляет…
— Что тебя удивляет? — встряхивая жёлто-рыжими волосами, спросил он и впился в меня глазами.