Чёрная сова (Алексеев) - страница 141

— И ты сможешь избавиться от слепоты?

Ответ мог повергнуть в шок любые здравомыслящие мозги:

— Я смогу уйти, чтобы обратиться в белую сову.

У Терехова в голове загорелся красный сигнал светофора. Подобное он мог воспринимать только как поэтическую форму иносказания, помня разговоры с Куренковым о поэзии. Будущий шеф уверял, что вся она, поэзия, выстроена не на словах и рифмах — на парадоксальных образах, поэтому достаёт душу и действует на подсознание. Чтобы не пополнять список умалишённых на Укоке, он и отнёс Ланду к поэтам: живопись, особенно в её стиле, была где-то рядом...

— Понял, тебя нужно сопроводить на Таймыр, — чтоб приземлить её, а больше себя, произнёс Андрей.

— Мне нужен поводырь, которого я давно ищу.

— Да, я уже сообразил. Довезти и там оставить?

— Возле портала. Я укажу место.

— Одну на пустынном плато? В диких горах?

— Я не останусь в горах — войду в портал и поднимусь на крыло.

Терехов вытряс из ушей эти её слова, чтоб не успели достать сознания и там закрепиться. Они стекли по щекам, как в детстве стекает после купания попавшая в уши и уже согретая водичка.

— Но потом когда-нибудь вернёшься? — спросил, чтоб закрепить наступившее облегчение.

— Нет, я не вернусь. А зачем?

Он сделал ещё одну попытку её приземлить.

— А как же твоя галерея? Картины?

— Ты был последним, кто их видел, — мгновенно отозвалась чёрная сова Алеф. — Я их сегодня же сожгу. Или завтра, как будет настроение.

— Сожжёшь?! И не жалко?

— Нельзя оставлять людям окна в мир мёртвых.

Она ни в какую не хотела опускаться на землю; напротив, упрямо тянула его за собой, в бездну безрассудства, которая, скорее всего, и была параллельной реальностью.

— Ты пока не жги, — попросил Терехов. — Я же ещё не поводырь. То есть не сказал, что готов...

И замолк, сообразив, что отступать ему уже некуда.

— Если ты вышел из галереи с душой и чувствами, — заключила Ланда, — значит, готов. Я могу со спокойной совестью предать мои окна огню. Ты увидишь фейерверк, если станешь почаще смотреть в небо. Это будет грандиозное зрелище! Теперь ступай!

Открутила колесо, отвела створку и встала в ожидании. Терехов ступил через железный порог. В устье штольни, зажатом каменной кладкой, было уже светло. Обе лошади стояли около пустой кормушки и лениво перебирали объедки.

— Оставлю тебе жеребца, — сказал он.

Тяжёлая дверь со скрипичным пением закрылась, но сквозь это низкое, неприятное звучание ему послышался её шелестящий голос и обронённое слово: «Благодарю».

В суд его так и не увезли: около часа он топтался на снегу вместе с конвоирами, но автозак не приходил. Стражи куда-то звонили, узнавали и пожимали плечами, обмениваясь короткими непонятными фразами. Потом они даже наручники с Терехова сняли, поскольку замёрзли голые руки, и тем самым поселили дерзкую мысль о побеге. Ворота отъезжали частенько, пропуская машины, и можно было опять уложить неустойчивых милиционеров и сделать рывок. На той стороне дежурил пожилой привратник с автоматом, но из-за неудобства при проверке пропусков, он завернул его почти что за спину, да ещё мешал кургузый и объёмный бронежилет. Завалить эту чурку с глазами не составляло труда, а пока он будет пурхаться в снегу, можно рвануть стометровку до ближайшего угла — а там уже воля вольная...