Старец еще раз посмотрел на танк на холме Славы. Он слабо увязывался со скорбью. Старец вздохнул. Снова вернулся в прошлое. Пошли бои, кровопролитные изнурительные. Он находился при санитарном взводе, и его задача была вытаскивать раненых с поля боя и помогать в полевом госпитале.
Как в песне: довелось в бою увидеть… Старец не любил бряцать железом. Служба санитаром приучила его к терпению и состраданию.
Память вскрыла еще один пласт воспоминаний. Его подразделению был дан приказ взять высоту. Это военным высокого ранга – высота, а солдатам – непонятная горушка, которую ценой собственной жизни нужно взять. Достопримечательностью этого пригорка была церковь. Самая обычная сельская церковь, которые как грибы-боровики стоят в каждом русском селе. Полевая артиллерия выбрала ее в качестве прицельного ориентира. Старец зажмурился, и в глаза полетели осколки кирпича, обнажая кирпично-красные язвы. Но церковь стояла. Лишь на единственном куполе зияли дыры от попаданий.
Утро перед атакой он запомнил. Только перестал лить дождь. Тучи клочковатые, рваные, подбитые алой выпушкой рассвета, проталкивали друг друга за горизонт. Высыхал каплей крови на самом острие креста последний отблеск зари. Потом, после боя, он слышал, как солдаты говорили об этом как о явлении.
– Странная вещь, – думал старец. – в атаку солдаты выскакивали из окопов с криком «За Родину! За Сталина!» Раненые же шептали почерневшими губами – Господи! Спаси, сохрани!
Церковь, побитая, с продырявленной снарядами крышей, приняла их в свое лоно. В ней разместили полевой госпиталь. На страдания раненых скорбно смотрели святые, запорошенные кирпичной пылью и закопченные гарью. Руководил размещением раненых священник: маленький шустрый старичок. Он раскрыл даже алтарь, сдвигал иконы, стоящие на полу, приговаривая: «Прости меня, Господи». И когда кто-то из раненых неловко пошутил насчет грехов, то он быстро ответил, что церковь отмолит. Он трудился наравне с санитарами, этот батюшка. И, странное дело, раненые после общения с ним меньше стонали, чувствовали себя умиротвореннее.
Вечером же в церкви была непривычная для полевого госпиталя тишина. Священник сидел на приступке, ведущим в алтарь, и читал Евангелие. Кто мог двигаться, подползал сам. Тяжелораненые просили приподнять их. Старик читал негромко, но не церковной скороговоркой, а четко разделяя слова. Всем все было понятно. Зашедший военврач, худой, с воспаленными глазами на небритом лице, обомлел от такой картины, но вскоре сам сел на подставленный кем-то обрубок дерева, откинулся на стену и затих.