закон сильнее меня...»
Казалось бы, Николай, убежденный в правоте Денисова, знающий, кто такой Телянин, должен
возмутиться против всякого, кто не захочет восстановить справедливость. Но... «чувство восторга и
любви к государю с прежнею силою воскресло в душе Ростова», и, когда царь «поехал галопом по
улице, Ростов, не помня себя от восторга, с толпою побежал за ним».
Сейчас начнется торжественная церемония — демонстрация дружбы двух великих императоров.
Еще вчера стрелявшие друг в друга солдаты сегодня должны, по мнению своих повелителей,
чуть ли не брататься и уж во всяком случае мгновенно почувствовать себя союзниками. Пароль назна-
чается в один день: «Наполеон, Франция, храбрость», в другой — «Александр, Россия, величие»; На-
полеон награждает храбрейшего из русских солдат (называют ему, разумеется, первого попавшегося)
орденом Почетного Легиона; Александр в ответ посылает «Георгия самому храброму из француз-
ских гвардейцев...»
Отказ Александра I помиловать Денисова мог бы показаться справедливым; действительно,
закон должен быть сильнее царя. Но на фоне всей этой лживой пышности, этого парада, этой друж-
бы с вчерашним врагом проступок Денисова кажется таким незначительным, а громкие слова Алек-
сандра — такими лицемерными!
Даже Ростов чувствует неладное, в душе его — сумятица. «То ему вспоминался Денисов с
своим изменившимся выражением, с своею покорностью и весь госпиталь с этими оторванными рука-
ми и ногами, с этой грязью и болезнями... То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с
своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Алек-
сандр. Для чего же оторванные руки и ноги, убитые люди?.. Он заставал себя на таких странных
мыслях, что пугался их». (Курсив мой. — Н. Д.)
В том-то и дело, что, победив в себе страх перед пулями, Николай не научился побеждать
страх перед мыслями. Он б о и т с я д у м а т ь — это качество очень удобно его командирам и его импе-
ратору; он прекрасный подданный, но плохой гражданин, потому что истинный гражданин прежде
всего додумывает все до конца.
Вечером, за обедом, когда разговор зашел о дружбе с французами и товарищи Ростова высказы-
вали свое недовольство, он молчал и пил, «он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от
них», именно поэтому, придравшись к чьим-то вполне невинным словам, он «начал кричать с горяч-
ностью, ничем не оправданною и потому очень удивившею офицеров:
— Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего... Велят нам умирать
— так умирать... А то коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не