которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера...»
Рядом сидит Соня и так же смотрит на Николая — она пронесет через всю жизнь свою родив-
шуюся в детстве любовь к нему; все в ее жизни будет правильно — слишком правильно и потому
бедно. А Наташа, в своих заблуждениях и горестях, не растеряет, а увеличит свое душевное богат-
ство и в конце концов принесет его тому самому Пьеру, на которого сегодня случайно обращается
ее оживленный взгляд.
Она переполнена жаждой жизни — вот в чем секрет ее очарования. За один только день
своих именин она успевает пережить и перечувствовать столько, что другой девочке хватило бы на
полгода. С ней происходит так много событий, потому что она жадно ищет их.
Еще утром она бегала по дому с куклой и беспричинно смеялась, спрятав лицо в одежде мате-
ри. Потом подсматривала и подслушивала разговор Николая и Сони — это нехорошо, Наташа знает,
что нехорошо, но не может удержаться — очень интересно! Потом было объяснение с Борисом, и все
решилось навсегда, и это было счастье. За обедом она поспорила с Петей, что при всех взрослых го-
стях спросит, какое будет пирожное, — и спросила, и пререкалась через стол с самой Марьей
Дмитриевной, которой все боятся, а Наташа не боится.
После обеда выяснилось, что куда-то пропала Соня, и Наташа нашла ее, плачущую, на сундуке
в коридоре, и сама, «распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как
ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала».
Вовсе не одна только жизнерадостность переполняет ее — и сочувствие, и жалость к Соне,
и злится она на Веру: услышав Сонины сбивчивые слова, она сразу догадалась, что не обошлось
без Веры, что уж непременно Вера сказала что-то неприятное...
И это умение утешить: «Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все
втроем говорили с Николенькой... Я уже не помню как, но помнишь, как было хорошо и все мож-
но...»
Через несколько минут она уже поет с братом «Ключ», потом танцует с Пьером, сидит на виду
у всех с веером, как большая, — и, забыв в одно мгновенье, что она большая, дергает «за рукава и
платье всех присутствовавших», чтобы смотрели на танцующего папеньку. .
Читая о тринадцатилетней Наташе, я всегда вспоминаю другую героиню Толстого — умную,
взрослую Анну Каренину, едущую в поезде и читающую английский роман. «Анна Аркадьевна читала
и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей.
Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хо-