Американцы, как и положено среднестатистическим гражданам, больше одного куплета редко знали и суетливо запрыгали с песни на песню. Нам спешить было некуда.
Горе Павла росло и росло. Он выглядел как ребенок, который бежал навстречу людям с распахнутыми руками, а ему плюнули в лицо. На бледных щеках проступили красные пятна, он ерзал и что-то сокрушенно бормотал.
Я погладила его по ладони:
— Не переживайте. Смотрите...
А между тем в хоре происходили изменения, невидимые непосвященному глазу.
Медленно, как можно незаметнее, по одной, девицы осторожно меняли положение, тихонечко выпрямляясь и расправляя плечи; кто сидел, облокотившись на стол, как бы невзначай отклонялись назад, перекрещенные ноги ставились ровно, одна к другой, подбородки медленно поднимались, ушло благодушие из глаз.
И не сразу, опять же постепенно, стал меняться звук: он округлялся и нарастал, превращаясь из эфира в тяжелую воду и уже половодьем заполняя и раздвигая пространство.
Мы еще не запели в полную силу, еще и голоса не налились как следует, а парни, учуяв неладное, занервничали и принялись отбивать себе ритм ногами и руками (кроссовки — ерунда, мягкие, а ладони по столу — хуже). Но и это — детские утехи, наша махина уже развернулась в полную мощь и вышла на прямую.
Хор расслаивался на голоса. Если представить мелодию в виде луча, который пересекает комнату, то многоголосие — это множество лучей, решеткой пронизывающее пространство, не оставляя свободного места. А у нас — гармония и глубина, подголосочная полифония, и самая сильная группа — низы, контральто. Куда щенячьему маршу до академического хора, который пел в крупнейших кафедральных соборах Европы?
Баскетболисты давным-давно замолчали и притихли, а мы всё пели, уже для себя, скупо обмениваясь взглядами, стараясь прикрыть торжествующий огонек, рвущийся наружу, — кто с мечом к нам придет...
Затих финальный аккорд.
Итальянцы, счастливые, как именинники, свысока поглядывая на американцев, замерли, ожидая команды — можно шуметь и в воздух чепчики или еще нет?
И в этой тишине поднялась наша пышнотелая дирижерка:
— Пойдемте, девочки! — И поплыла между рядами.
Мы встали и, задрав носы, пошли за ней. Американцы повскакивали и устроили нам овацию, под которую мы гордо шли на выход. (Что ни говори, а они народ незлобивый.)
Итальянцы выхватили Павла и по очереди трясли ему руку, кричали и передавали горячие восторги, они чувствовали себя победителями.
На улице мы, хоть и знали, что нас все еще провожают взглядами, но уже стали болтать и смеяться.
Павел, счастливо сморкаясь, бегал среди нас и по сотому разу рассказывал, как он переживал.