Совершенно точно знакомое.
Не раз виденное.
Где?
Гаянэ Арутюновна только-только придушила окурок о гипсовый локон урны, когда у м-ль С., открывшей было рот для мимоходного слова, подкосились ослабевшие ноги. Вздорная девичья память выкинула наконец, как фокусник выкидывает из колоды задуманного короля треф, портрет минуту назад обруганного дядечки — с подписью, взгляните-ка, прописью: Он. Тот самый. Последний из титанов. Величайший пианист из живущих. Абсолютный гений. Икона Петербургской консерватории. Непостижимый. Недостижимый. Человек-Вселенная.
— Что случилось? В городе красные? — спросила Гаянэ Арутюновна.
— Я--, я сейчас нахамила... самому NN нахамила. Ой, как стыдно! — Перегретой парафиновой свечкой м-ль С. осела на ступеньку.
— Деточка, зачем же вы это сделали?
— Я его не узнала!
ПРЕЛЮДИЯ № 2. ADAGIO PIETOSO
Снег лежит на голове Римского-Корсакова белой тюбетейкой. Старик Корсаков хмурится и бурчит в чугунную бороду: «Господин воробей, подите прочь!» Воробей перелетает с тюбетейки на сюртук, на ботинок, на припорошенный газончик. Холодно. Зима пришла ранняя, склочная. В такую зиму скверик у Корсакова — место правильное, сытное, воробьиное. Консерваторцы через него в пельменную шастают, а бывает, что и в булочную — вон в ту, на углу, за малость форм прозванную «форшлагом». Выскочат, в подкладку пальто черпачок морозного воздуха укутают, да и бегом за плюшкой; сами-то щуплые, дохлые, а вот поди, воробью всегда отковыряют от плюшки сладкую крошечку. Давай, воробей, клюй-чирикай!
Аспирант Саша отряхнул от крошек драповый рукав. Идти куда-либо Саша не хотел, и настроение его было пустое, исчерпанное, как раз для кормления воробьев. Час назад Саша совершил поступок, которого — он сразу это понял — никогда себе не простит. Поступок этот он обдумывал уже месяц, а то и два, но обдумывал не энергично, не конкретно, вне времени и обстоятельств — так, как всякий из нас обдумывает свою кончину, безусловно признавая ее неизбежность, но, простите, никак не нынче, не смешите меня, уж всяко не сегодня... Однако именно сегодня утром он («самовлюбленный индюк, дурак, какой же дурак!») несносно расхвастался перед забавной пигалицей; девчонка ныла что-то про «кошмар какой ужас», про нахамила самому ему, про надо извиниться, но страшно, да и вспомнит ли он, а если не вспомнит, то надо ли тогда извиняться, — какие-то глупости, Саше было лень слушать, но хотелось девицу ошеломить, взволновать (ой, правда? ой, на самом деле?) — и, не перетерпев горячего томления, Саша, умный, деликатный Саша, взорвался победным фонтаном, торжественно объявив, что да, это он, именно он и есть тот самый Саша, аспирант того самого профессора... Прошу любить и прошу жаловать. О да, отчего же нет, конечно же, любезный друг, вы можете прийти на мой урок с Маэстро сегодня же, в три (лучше — без четверти), классная комната номер такой-то, коли вам так приспичило.