Он вошел в зал через центральный вход. Половина мест была уже занята. Через динамики играла музыка. Песня Уилко «Что за свет». Картер смешался с толпой. Пистолет за спиной питал сердце, как источник силы. Эту песню он слышал в Остине в день, когда Сигрэм обращался к толпе в парке «Аудиториум». И это совпадение выглядело зеленым сигналом. Потрясающе. Теперь все ясно: ради этого он был рожден.
Он вспомнил день, когда уезжал из Вассара, – непонятную силу, выдернувшую его из сна, уверенность, что нужно потеряться, чтобы найти себя. Он подчинился этому чувству. Он повидал страну. Он проехал через ее раскаленную сердцевину. Он видел, как рука Бога терзала поля Айовы, погружался в ключевые воды техасских прудов. Он до пояса утопал в снегах Монтаны, скользил по ржавой стали рельсов. Все, что он делал, было подготовкой. Теперь он это видел. Ему нужно было уйти, потерять себя в молчании глухого одиночества, чтобы обрести ясность. Как он мог что-то расслышать в сутолоке будничной жизни?
Зал наполнился. Кончилась песня Уилко, и загремела привычная, открывающая митинги «Сегодня». Свет в зале притушили. Толпа взметнулась на ноги.
«Сегодня величайший день. Я не могу дожить до завтра. До завтра слишком далеко». Он был ребенком, падающим с неба. То же чувство под ложечкой. Он пробился к сцене. Они стояли локоть к локтю: юность Америки, ее будущее, вскочившая с кресел, размахивающая руками и уносимая восторгом. Сцена осветилась. С галереи зазвенели гитары. Сенатор Сигрэм вышел на сцену.
И, не будучи провидцем, Картер Аллен Кэш точно знал, что будет дальше.
Бонни Киркленд была лысой. Химиотерапия, сказала она. Месяц назад выпали волосы, и она сбросила вес. Кожа у нее была сухой, как бумага, с желтоватым оттенком. На голове голубой платок. Мы сидели у нее на кухне. Тэд, ее муж, в это время закрывал магазин. Вечерело. Я позвонил к ним пятнадцать минут назад. Бонни открыла, вытирая руки посудным полотенцем. Ее состояние было для меня неожиданностью. Я сразу оценил его по запавшим щекам и обтянувшей череп коже. День выдался ясный, такой можно провести, лежа в траве и разгоняя облака силой мысли. Я прилетел в Де-Мойн утром и взял напрокат двухместный «форд». На темной обивке пассажирского сиденья виднелись заплаты. Несмотря на табличку «Не курить», в машине воняло сигаретами. Я развернул купленную у секретаря карту и поехал на восток. Штат был поразительно плоским и безудержно зеленым. По сторонам магистрали – коровы и кукуруза.
Фрэн я позвонил с дороги. Извинился, сказал, что обманывал ее. Объяснил, где я и чем занят. Сказал, что понимаю: хорошие мужья так себя не ведут. Я таился. Был эгоистом. Но я наконец решился принять правду – что Дэнни виновен. Что он где-то и как-то сорвался, и не было никого, чтобы его удержать, а теперь уже поздно. Я сказал ей, что знаю: я должен это принять – принять, что я был ему плохим отцом, но что теперь у меня новая семья, любимая жена и двое прекрасных сыновей и что я не повторю ту ошибку.