– Вы давно вместе, Владимир Викторович?
– С самого начала, с разгрузки. Я участвовал и в сборке, и в настройке, а сейчас полностью обслуживаю орган (Хомяков тушит сигарету и стремительно поднимается). Пойдемте, я вам покажу...
Согнувшись, мы залезаем в техническую комнату. Здесь пахнет дорогим деревом и машинным маслом. Владимир Викторович поднимает крышку, обитую мешковиной:
– Смотрите, вот сердце органа...
Внутри фанерного ящика бесшумно работает электромотор. Сквозь стеклянные окошки видно, как в янтарном масле вращается бронзовый вал. Органист достает масленку и добавляет несколько капель.
– А это я собственный орган делаю, для дома, – он показывает деревянные трубы, с любовью отшлифованные, и огромный, старинной работы рубанок.
Хомяков говорит, что всегда мечтал иметь рядом инструмент для репетиций. Не такой, конечно, сложный, как челябинский, но тоже с частицей души мастера внутри...
Вдоль стены уходят на пять метров вверх басовые трубы. Они из дерева. Квадратного сечения сосновые столпы с прорезями у язычка.
"Никуда не отходите!" – командует Хомяков, куда-то исчезает, и через пару секунд басы начинают источать звук. Он едва слышен, вибрация ощущается где-то в сердце, в груди, в черепе. Точно так же резонирует помещение, для которого орган и был построен.
Мы выходим к пульту. Владимир Викторович берет несколько нот. Его тонкие пальцы порхают по клавиатуре, едва касаясь. Стоя за спиной органиста, не ощущаешь мощи инструмента.
"Говорят, что хороший органист должен иметь уши на затылке, – говорит Хомяков. – Отойдите в зал, я сыграю для вас".
Под сводами звук меняется. Теперь я слышу сразу троих: гения, его орган и церковь. Теперь они одно целое и зовут слиться с ними. И я понимаю, почему иногда после концерта люди выходят со слезами на глазах. А Хомяков чудачится и ведет дальше, куда-то в джаз, увлекает, дарит свободу. Пальцы все порхают, и кажется, что сейчас свитер импровизатора разойдется на спине, и из прорехи покажутся крылья.
– Владимир Викторович, что для вас свобода?
– Это роскошь, которую я могу себе позволить...
– Много у вас роскошей?
– Еще одна – заниматься любимым делом. Быть в нем знатоком...
Откуда-то из «подсобки» появляется лестница, и мы поднимаемся в святая святых – внутрь органа. Тут очень тесно. Органисту с его двухметровым ростом, наверное, не просто, сразу становится понятна его сутулость. Вокруг – только тяги из тончайшего шпона, обитые бархатом жалюзи и трубы, трубочки... Их здесь две с половиной тысячи. Созданные из олова и свинца, они матовые и покрыты разводами металла, словно лесное озеро листьями.