Александра смущенно, но твердо уверила меня, что эдакой огромной суммы «хватит на все, еще останется», после чего торопливо убежала куда-то наверх.
Мне же оставалось только ждать, надеяться, верить… и гнать из головы мысли о предательстве. Ведь в теории, кто помешает девушке броситься с чистосердечным признанием «в органы»? Или, в лучшем случае, просто исчезнуть, оставив нас мучаться неизвестностью?
Чтобы отвлечься, я попробовал вслушиваться в разговоры проходящих мимо людей. Думать над каждым словом москвичей еще не приучили, поэтому они без стеснения поносили в полный голос все и всех: постное масло, советскую власть, соседей, жен, примусы, управдомов, скрипучие кровати и, конечно, мировой империализм. Но время от времени попадались вполне достойные рассказчики.
Например, парнишка в ковбойке и крепких футбольных башмаках с глуповатой ухмылкой на лице втолковывал полногрудой подруге о «настоящем пролетарском подходе к вопросам» товарища Вышинского, который торжественно обещал запретить употреблять в университетах церковные слова ректор и декан, а вместо них предлагал ввести в обиход знакомое каждому по фабрике: директор.
Стайка симпатичных машинисток-секретарш судачила о возможности реквизиций их средств производства – пишущих машинок. Дикость, на первый взгляд, но, оказывается, у частных зубных врачей Советская власть уже отняла кресла и инструменты – «для сельских больниц», из квартир музыкантов частенько увозят рояли, ибо их не хватает «для дарований из рабочего класса», обывателей же попроще пугают «неделей сундука», то есть всеобщим изъятием одежды и всяких ценностей – для продажи в пустых магазинах и вывоза за границу.
Пожилой господин в некогда богатой шинели, сохранившей темные, все еще не выцветшие следы от погон, шутил со своим коллегой или другом о том, что большевики поссорились с Фордом, когда тот в ответ на их желание построить в СССР завод производительностью три тысячи машин в год,[262] ответил: «Обратитесь в игрушечную лавку».
Но чем дальше, тем тусклее становились «краски Боливии». Сперва, под неторопливое шарканье щетки, которой уборщица скатывала по ступенькам вал из грязных опилок, я лишь посмеивался про себя, понимая, как тяжело женщине вовремя оторваться от прилавка. Потом недоумевал и сетовал: «Все бабы – дуры». Затем просто ругался в голос – на отсутствие сотовой связи, на Александру, на чемоданы, на себя и собственную лень, а особенно на прохиндея Блюмкина, который, не иначе, специально меня подставил под удар – в случае предательства девушки. Минуте на сороковой не выдержал, потянулся в карман и нервно погладил смартфон, а потом зашитый в подкладке пиджака узкий непромокаемый конверт с презентационной подборкой из полусотни кадров на фотопленке. Мой самый последний шанс купить жизнь и свободу.