Следом пришла догадка: так вот что он будет делать через пять-восемь лет в семье Ежовых – пытаться понять: «почему так!». А не свернет карлику-наркому шею в тихом семейном кругу. Или на радость родственникам и детям не останется в Париже, благо возможностей хватало. Не пустит пулю в висок в разладе с самим собой, как Есенин или Маяковский. Наконец, не напишет обличительно-загадочный роман, как Булгаков или Замятин. Нет, черт побери, он будет лишь наблюдать!
Заслужил ли он персональную пулю в затылок?
Но вместо глупых слов обличения или убеждения я лишь бессильно констатировал исторический факт:
– Голод ведь настанет через год-два, лютейший, великий голод. Траву и трупы колхознички жрать будут.
– Ой, ну не пугай только, – грустно, но с глубоким пониманием изнанки жизни улыбнулся Айзек. – В гражданскую и похуже случалось, а тут мужики вытянут, земля-то от нас никуда не сбежала покуда! А если что не так, поможем, вон, ты же наверняка статью товарища Сталина читал.
– «Головокружение от успехов»? – на всякий случай уточнил я. И, спохватившись, добавил энтузиазма: – Очень, очень дельно написано!
– Вот, и не надо паниковать, великие дела, знаешь ли, завсегда через грязь и кровь идут, однако партия во всем разберется, да что там, уже разобралась. Нет ничего страшного, наоборот, даже в плохом можно хорошее сыскать, вот, например, третьего дня нарком земледелия, товарищ Чернов, писал в газете, что «впервые за всю свою тяжкую историю русский крестьянин поел мяса досыта».
– Ну, если сам нарком… – я постарался, чтобы сарказм не просочился в мои слова, но получилось плохо.
К счастью, Бабель был совсем не в том состоянии, чтобы обращать внимание на интонации. По крайней мере, прощался со мной он очень тепло, с объятиями и многословными приглашениями на ипподром, где он обещал рассказать о лошадях все-все и даже познакомить с жокеями, если, разумеется, я надумаю поставить на кон червонец-другой.
Возвращался в купе я не торопясь, чуть пошатываясь от выпитого. И в железнодорожной полифонии многочисленных стрелочных переходов удаляющегося Киева, вместо успокаивающего чучу-чу-чух, чучу-чу-чух тяжелых двухосных тележек СВПС, мне вновь послышалось звонкое барабанное та-та-та, та-та-та старого трехосного вагона. Совсем как два года назад…
6. На пути в университет миллионов
Ленинград-Карелия, январь 1928 года (30 месяцев до р.н.м.)
Этап – эдакое простое, понятное слово, овеянное романтикой восстания декабристов, песнями Высоцкого и русским шансоном. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимо манящая жажда хоть каких-то перемен, однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума. Хоть слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел на будущее с оптимизмом. А что, более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет: отданные сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий, облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм 21-го века, точно так же как калоши «от товарища Кривача» прикрывали ботинки, весьма экзотичные для данного отрезка времени и пространства. Ни дать, ни взять здоровенный, отъевшийся на казенных харчах бомжара со свалки. Чемоданов и баулов нет, грабить нечего. Зато отпор, если что не так, обещает быть неслабым.